Окончание, начало в 1-ой части.
 

       В этом котловане были довольно внушительные пласты глины, насыщенные солью, и даже с россыпью относительно чистых кристаллов. Животные охотно слизывали пушистые налёты соляных кристалликов, но из-за заметного привкуса горечи, к употреблению в пищу человека такая соль была малопригодна. Поэтому, вариант добычи в этом котловане относительно чистых налётов соли «экстра» – сразу же отпадал. Дедушка мне рассказал однажды, как в Соль-Илецке методом выпаривания делали такую соль. Решил попробовать и я. Жарких летних дней в Беловодском было в избытке, большое корыто для стирки (из толстой оцинкованной жести) стояло рядом и просто напрашивалось на участие в таком важном эксперименте.
       Спасибо дедушке – он настоял на том, что в корыто надо высыпать не все запасы той соли, как я хотел, а для первой пробы – всего лишь чуть больше стакана. Перенасыщенный раствор соли вылили в корыто, выставили на солнце и стали ждать. Дело кончилось тем, что к вечеру в хорошем мамином корыте образовался едкий и противный на вкус раствор различных соединений: цинка с хлором и водородом (раствор протравленной соляной кислоты); хлора с железом (раствор хлорного железа); соли самых различных вариантов соединений: хлора, цинка и железа с кислородом, и ещё чего-то с чем-то.
       Плюс к этому, все оголённые от цинка места корыта, которые соприкоснулись с крутым раствором поваренной соли – покрылись толстым и качественным слоем ржавчины. Таков был финал нашего эксперимента, за который дедушке здорово влетело от бабушки, а мне от мамы. Половину следующего дня я очищал корыто от солевого налёта и следов ржавчины. Видимо и на этот раз я хорошо постарался, так как с тех пор оно стало часто ржаветь, пока не испортилось совсем.
       Ранней весной мы с дедушкой освоили абсолютно новое для нас дело – садовые прививки черенков к уже окрепшим саженцам, и теперь с интересом и большим удовольствием наблюдали за тем, как развиваются веточки наших прививок. Твёрдо усвоив старую народную истину: летний день – год кормит, мы всей семьёй усиленно занимались огородом, причём с непосредственным участием Маши: ей очень нравилось выдёргивать траву из земли, правда, иногда с сорной травой она выдёргивала и то, что нужно было для будущего урожая. Особенно часто доставалось всходам подсолнуха и кукурузы. Видимо потому, что ей было очень удобно брать их ручонками.
       Всё оставшееся лето 1943 года я и дедушка занимались поиском мест заготовки топливом на зиму. Близкие и некогда обильные места, за пошедшие две зимы были истощены или даже ликвидированы вообще. Квартировавшие у нас шофера «Дорстроя» весной переехали куда-то за Александровку и стали брать гравий из русла реки Сукулук. Так что на попутный транспорт, или на какую-то их помощь в деле заготовки на зиму топлива – рассчитывать больше не приходилось.
       К средине лета я окончательно выздоровел, и мне разрешили купаться и загорать. Купались теперь мы далеко за селом, в большом пруду-озере, сильно напоминавшее мне Атласкино озеро Можаровки. Здесь я впервые очень близко увидел и рассмотрел всё, что было внутри водяную мельницу бывшего владельца Лопатина. Старичок-мельник был приветливым и большой доброты человеком – нашей компании он даже устроил экскурсию по мельнице с вполне понятными нам объяснениями. Тогда я реально увидел всю цепочку превращения зерна в муку и отруби, а поразили меня огромных размеров каменные жернова и водяное колесо внизу мельницы.
      В большом доме бабушки Шапаревой, нашей непосредственной соседки, в одной из комнат (с отдельным входом со двора) квартировала семья офицера лётной части капитана Кривоногова: он сам, жена и сын Иван. Он был на два с половиной (или даже на три) года старше меня, но мы тогда с ним неплохо дружили. Кстати, он очень хорошо, просто профессионально, рисовал – и с натуры, и по памяти. Видимо с тех самых пор и у меня появилась устойчивая склонность к черчению и некоторая – к рисованию.
       Во время войны командиры (с марта 1943 года в Красной Армии ввели погоны и всех имевших лейтенантские звания, с тех пор стали называть офицерами) были обязаны всегда, если он одет в военную форму, носить при себе личное оружие. Мне всегда хотелось подержать в руках пистолет его отца. Иван, уж точно, не один раз держал его в руках, а мне, кроме как мельком увидеть его пару раз, рассмотреть, а тем более потрогать или подержать в руках – не удавалось. Но случай вскоре подвернулся.
       Как-то раз, в одно из летних воскресений, родители Ивана пошли на наш центральный рынок за селом – на базар, а кобуру с пистолетом, обмотанную портупеей, отец запрятали под подушку. Прибегает ко мне Иван и ведёт за огород бабушки Шапаревой, туда, где через высокую саманную стену изгороди перекинулись плети тыквы, с почти созревшими красавцами плодами. «Хочешь пострелять из пистолета?» Глупый, даже обидный, вопрос почти девятилетнему мальчишке военных лет. «Конечно, хочу!» - «Ну, тогда смотри, как сейчас я буду стрелять, запоминай, потом всё будешь делать так, как делаю я».
       Отходим метров на 15 назад в кукурузу. Иван достаёт пистолет, умелым движением пальцев извлекает обойму, заменяет в ней патроны с латунными гильзами на омеднённые (где, когда и как удалось ему раздобыть настоящие пистолетные патроны – неизвестно), картинно возвращает обойму уже с новыми патронами на место, передёргивает затвор, делает три прицельных выстрела по тыкве и ставит пистолет на предохранитель. Видим – дырки в тыкве есть. Объясняет, что и как надо делать и отдаёт мне пистолет, который уже побывал в моих руках, пока Иван заменял в обойме патроны.
       Встаю в стойку, целюсь в рядом висящую тыкву и тоже делаю подряд три выстрела. Кажется, одна пуля попала в тыкву, а две другие, видимо, улетели в сторону гор, во всяком случае, за железную дорогу, уж точно перелетели. Иван достреливает остальные два патрона и возвращает в обойму «родные» патроны. Мы долго собираем гильзы и счастливые возвращаем пистолет в кобуру и под подушку. Так я впервые в своей жизни, не только подержал в руках знаменитый и ныне пистолет ТТ-1, но и сделал из него три выстрела. Кстати, больше из ТТ-1 я никогда не стрелял, так что великое спасибо и за это моему другу детства.
       Финал такой. Видимо, дежурный по части услышал все восемь выстрелов, определил направление, откуда пришёл звук, и по окончании дежурства в своём рапорте обо всём этом, как и положено, написал. Командир части тут же устроил проверку содержания личного оружия и капитана Кривоногова за небрежное хранение и не чищенное после очередной стрельбы оружие посадил под домашний арест. Был когда-то такой вид дисциплинарного взыскания.
       Далее, это событие закончилось так: в обед я зачем-то забегаю к Ивану, отец только что от души отхлестал ремнём моего инструктора по стрельбе, а тут и я попадаю под горячую руку – от той же отцовской души он несколько раз врезал и мне. Капитан, с чувством выполненного долга, отправился в часть отбывать наказание, но по пути заглянул к маме и рассказал ей всё: как было вчера и только что сегодня. Мама поблагодарила его и в свою очередь провела со мной соответствующую воспитательную работу.
       Домашний арест, это не значит, что, хоть и позорный, но отдых в домашней обстановке. Наоборот. В течение всего срока надо до подъёма приходить в часть в форме одежды для строя (в полевой форме), тщательно следить за выполнением военнослужащими распорядка дня, и только через полчаса после отбоя самому отправляться на короткий отдых, до наступления следующего, такого же полного арестантского дня. Я и сейчас думаю, что совершенно необдуманно отменили в послевоенном дисциплинарном уставе такой вид наказания.
       Запасённого топлива нам хватило лишь до средины декабря, и я возобновил походы с топором в русло широкой заболоченной протоки реки Аксу (за прудом малярийной станции, в котором прошлым летом меня научили плавать девчонки), там ещё сохранились большие заросли облепихи. Ежедневно под вечер, как тот заправский русский мужичок с книжной картинки, подпоясанный длинной верёвкой и с топором за таким поясом, я отправлялся километра за два-три за село и, срубив 20-25 крупных веток, - волоком тащил их во двор.
       От ягод облепихи весь снег во дворе был оранжевый, но по-прежнему, этот наицелебнейший дар природы в нашей семье считался страшной Волчьей ягодой, по ядовитости может чуть слабее цианистого калия. Десятки, если не сотни полных вёдер этих спелых чудо-ягод прошли только через наш двор и сгнили в куче мусора или сгорели в печке, унося с дымом всё, что нам дала матушка-Природа для исцеления многих недомоганий человеческого организма.
       Осень 1943 года и весь 1944 год были самым тяжёлым периодом не только в экономическом плане в целом по стране, но и в каждом доме и семье нашего села. Почти у всех были на исходе силы и материальные ресурсы, почти каждую семью посетило горе, связанное с гибелью близких на фронте или со смертью родных стариков и детей; почти всех сельчан вымотали невероятно холодные зимы прошедших военных лет. На соседней с нами Луговой улице (от базара до улицы Фрунзе она называлась Колхозной, а за пересечением с ней – Луговой, но мы все звали её второй киргизской), было лишь шесть или семь дворов, в которых жили семьи только киргизов. Их дети неплохо дружили с нами, а наши родители – были в очень хороших отношениях с их родителями. Мама ещё до замужества неплохо владела разговорным киргизским языком, что тоже очень укрепляло такую дружбу с обитателями этого конца улицы Луговой.
       Поэтому, когда почти одновременно пришло известие о гибели на фронте мужа и старшего сына одной из таких хороших знакомых моей мамы, семья вдовы решила покинуть село Сталинское (Беловодское) и переехать к своим близким родственникам, в соседнее с нами, чисто киргизское село, расположенное по дороге в Карловское ущелье. Сразу же после войны здесь образовался колхоз, кажется имени генерала Панфилова. Перед переездом она нам продала большой запас зимнего топлива: кизяк (перемешанный с объедками корма и соломой, отформованный и высушенный скотский навоз); ветки деревьев сада; много сухих стеблей и отходов от кочанов кукурузы, палок и пустых шляпок подсолнуха и ещё чего-то другого, что может хорошо гореть в печи.
       Общесоюзное и всенародное горе и нас не обошло своим зловещим вниманием – в конце февраля 1944 года мы похоронили моего дедушку, погибшего самой нелепой смертью. В последнем рейсе по перевозке того самого топлива, наложив очень полный воз хвороста и стеблей кукурузы, он стал с силой затягивать верёвку, перекинутую через бастрык – жердь вдоль всей телеги для сжатия большого количества перевозимого сена или веток хвороста.
      Верёвка оборвалась и дедушка, резко упав на спину, ударился точно затылком о замёрзшую кучку конского навоза. Смерть пришла почти мгновенно. Так, на 87 году ушёл из жизни мой первый наставник и очень любимый человек – мой, и моей сестрёнки Маши, дедушка – Василий Петрович Кривохижин. К сожалению, через год крест над могилой был спилен, надмогильный холмик осел, захоронений вокруг стало много и четкие приметы могилы дедушки исчезли.
       В средине марта к нам в село привезли первую, и очень большую партию спецпереселенцев – чеченцев и карачаев, депортированных из Северного Кавказа.
                                ПОСЛЕДНИЙ ВОЕННЫЙ ГОД.
       После столь трагической кончины дедушки, бабушка ещё больше замкнулась в себе, очень часто молилась перед привезённой ещё из Можаровки иконой. Как и когда пришла в нашу семью эта икона – не знаю, но почему-то думаю, что именно она провожала в последний путь и умерших детей бабушки, и Толика, и дедушку, и бабушку, и нашу маму. Так, что это, можно считать, наша семейная реликвия. Сейчас она находится у младшего брата Виктора в Балтийске.
       Бабушка не отличалась особой разговорчивостью: всегда больше любила слушать других, чем говорить самой. Видимо поэтому я не запомнил ни её голоса, ни как она говорила, или пела. Всё её образование, по словам мамы, состояло из одного-двух классов церковно-приходской школы села Можаровка. Однако Библию и Евангелие она нам с мамой читала, скорее всего, по памяти, чем по тексту страницы, а текст лишь зрительно подталкивал память. И ещё, бабушка была большой труженицей, вечно занятой по домашним делам хлопотуньей: то что-то стряпала, то стирала, то возилась с посудой, то что-то пыталась шить, штопать или вязать.
       Последние годы у неё стала развиваться старческая дальнозоркость, отчего она очень страдала, а в то военное время достать очки – было практически невозможно. Поэтому почти всегда она звала меня или маму помочь ей вдеть нитку в иголку. Дедушка любил подшучивать над ней: увидит, как она, вытянув на полную длину одну руку, другой пытается попасть кончиком нитки в ушко иголки, подойдёт к ней, украдкой выдернет нитку из пальцев и, глядя, как она всё старается попасть в ушко, с состраданием спросит: «Ну что старая? Опять трудишься? – Стараюсь, Петрович, уж как стараюсь, да только вот, напасть-то какая, совсем глаза никудышными стали, никак не могу вдеть нитку, хоть пропади. – И не вденешь её вовек, ниточка-то, вот она!» – и с довольной улыбкой показывает ей нитку дедушка.
       «Э-э-эх, Петро-о-вич! Постыдился бы внука, так вот вышучивать бабку – Да ладно, что уж там. Коли так, то давай подмогу», – довольный, что шутка в очередной раз удалась, предлагает дедушка, а я весело смеюсь. «Смейся, смейся, пострелёнок. Вот доживёшь до моих лет, посмотрю, как у тебя такое будет получаться», – упрекает меня бабушка. Но не суждено было дожить моей старой бабушке, Марине Григорьевне Кривохижиной (Токаревой), даже до возвращения с фронта своего последнего сына, а уж тем более – до моей старости.
       Я часто прислушивался к тому, что полушёпотом говорит моя бабушка, стоя перед иконой. Иногда она, часто крестясь, по памяти читала перед той иконой какие-то молитвы, иногда она, наверное, исповедываясь, просто что-то вспоминала из своей очень нелёгкой жизни, что-то рассказывала изображению Божьей Матери с младенцем на руках (так, кажется, называлась наша старинная икона), о чём-то просила её, а о чём-то неистово умоляла. В лютый февральский вечер 1945 года, помолившись, как всегда, перед сном, она заснула на дедовой лежанке, да так и не проснувшись, ушла в мир иной.
       А жизнь в Беловодском, как и в целом по Советскому Союзу, подходила к той дате, которую все историки скоро назовут историческим поворотом человеческой цивилизации, а поэты – самым светлым и радостным праздником со слезами на глазах. Слишком, ох как слишком дорого обошлась человечеству авантюра тех политиков, которые развязали Вторую мировую войну, а затем и персонально против нас – Великую Отечественную. Свыше двадцати семи (уже считают и 28) миллионов самых молодых, самых активных и лучших людей страны, тех, кто составлял цвет наций многонационального Советского Союза, отдали свою жизнь борьбе с чумой человечества – фашизмом - за свободу и независимость нашей Великой Родины.
       «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой», – набатом звучали над просторами страны все эти страшные годы слова песни В. Лебедева-Кумача и композитора А. Александрова. И страна встала: кто на переднем крае фронтов, а кто в тылу создавал всё, что было нужно для Победы над всемирно проклятой фашистской чумой XX века. Почти 28 миллионов не дожили до этого, самого светлого праздника, потому он и со слезами на глазах. Впервые прозвучала эта песня на Курском вокзале Москвы буквально через день после начала войны. По всей видимости, она набатом прозвучит ещё раз, но будет ли кому встать так, как тогда, в 1941 году? Вот в чём самый главный вопрос в современных государствах и России, и Украины.
       В селе появилось очень много искалеченных войной мужчин, искалеченных и физически, и духовно. Одни впадали в загульное пьянство, чем усложняли и без того нелёгкую жизнь и себе, и окружающим. Другие находили в себе силу духа и воли и делали всё, для преодоления трудностей быта, даже невзирая на свою физическую неполноценность. Летом 1944 года в селе вновь заработал, теперь уже обновлённый, Дом культуры. Сделали покатым в сторону сцены пол зала, сделали раздельным вход и выходы в кинозал, переоборудовали зал (навесили балкон!), аппаратную и сцену, расширили все библиотечные помещения, нашли возможность перевести в отдельное крыло здания ДК склад, мастерскую и технический зал (с более мощной установкой) радиоузла.
       В 1942 году, я уже писал, был введён в эксплуатацию кирпичный завод, а осенью 1944 года – сахарный завод. Где-то в 1948 или в 1949 году вновь, после капитального ремонта полностью открылась церковь, для которой по дворам собирали сохранившиеся у населения иконы, лампады, подсвечники и прочий церковный атрибут. А до этого в здании храма по-прежнему находился районный клуб ОСОВИАХИМ, хотя кое-какие строительные и ремонтные работы чьими-то силами там уже велись. Уже позже, когда ликвидировали клуб, был проведён её более капитальный ремонт, восстановлен на отремонтированном куполе крест.
       В освободившемся здании бывшего ресторана разместились объекты вновь организованного комбината бытового обслуживания населения: парикмахерская и пошивочная, слесарно-механическая мастерская и сапожная; за старым зданием почты и телеграфа заработали сельская баня. После переустройства возобновила свою работу ветлечебница. Дорожные работы на автотрассе велись уже где-то за селом Каганович (Сукулук), то есть уже на подходе к городу Фрунзе, поэтому на территории «Дорстроя» работали лишь базовые мастерские и склады, даже кино в клубе стало большой редкостью. Таким образом, в начале лета 1944г. всё заметнее и заметнее стали проявляться признаки, однозначно указывающие на то, что приходит конец всеми проклятому военному времени.
       Во вновь открывшемся центральном магазине "Культтовары", в достаточном количестве появился кое-какой школьный ширпотреб: пёрышки для ученических ручек, знаменитые чернильницы-непроливайки, линейки, чернила, детские книжки, разные карандаши, глобусы и даже великолепные школьные тетради. Позже, ранней весной 1945 года, в магазине хозяйственных товаров появились даже в свободной продаже мыло и соль, молотки, топоры, пилы, грабли, лопаты, вёдра. Потом керосиновые фонари, лампы и стёкла к ним; керосинки и примусы, а в конце года и самое главное в хозяйстве - различная штампованная алюминиевая посуда.
       Окончательный "переход на мирные рельсы", я так думаю, в общественном сознании произошёл лишь в 1947 году - после отмены принятой в военное время карточной системы распределения продуктов питания и всех товаров народного, потребления, причём - с одновременной денежной реформой. Но особенно памятным и радостными событиями, заставившими народ окончательно поверить в то, что наконец-то пришло долгожданное мирное время – стали, традиционные ежегодные (обязательно 1 марта!) массовые снижения цен на самые необходимые бытовые товары: продукты, обувь, мыло, одежду, ткани, книги, стройматериалы, а также на бытовые услуги. Но до этого времени надо было ещё прожить очень трудные, в том числе и для нас, почти полтора года завершающего военного периода.
       Всё лето 1944 года опять было посвящено проблемам выживания и подготовки к предстоящей зиме. С началом весны кончились запасы всего, что осенью дал огород. Спасали от настоящего голода лишь продукты по карточкам и те, что получали по папиному аттестату, а к его деньгам иногда добавлялись деньги, полученные за проданные пуховые платки. Те, первозданно-дремучие заросли облепихи по руслам всех рукавов Аксу, которые встретили нас в 1940 году, остались только в памяти населения – почти все они были вырублены на топливо.
       Поэтому, в средине лета Степан Яковлевич, Геннадий и я сделали шесть поездок в Яблоневое ущелье Малого хребта горного массива, склоны которого пока ещё были сплошь покрыты почти непроходимыми зарослями горного шиповника, большие плоды которого, по целебности, не намного уступают плодам облепихи. Три воза привезли Степану Яковлевичу, а три воза нам. Так что на первую половину зимы, худо-бедно, но топливом мы уже были обеспечены.
       По всему периметру крыши пристройки я соорудил почти метровую (по высоте) плетнёвую надстройку, перерубил все ветки на короткие куски и ровными рядами уложил в такой «дровяной склад». Дедушка, я думаю, был бы очень доволен моей сообразительностью, как уберечь от расплодившихся в селе воров великолепное топливо. По ходу дела я собрал почти четыре ведра плодов шиповника, которые очень пригодились нам зимой, как целебный отвар, правда - без добавки сахара.
        На голых степных просторах и в каменистой пойме реки Аксу, росла какая-то однолетняя кустарниковая трава, с длинными и тонкими стручками, набитыми семенами, точно похожими на льняные семена по форме, по размерам и даже слегка по вкусу. В селе эту траву (её называли – кашка) собирали, вымолачивали семена, варили из них желеобразные супы (похожие на клейстер) и такую же слизистую кашу. Всё бы было хорошо, но после употребления несколько дней подряд в пищу такого растительного продукта, у всех наступала сонливость, отёчность и были даже, говорят, летальные исходы. Глядя на других, я тоже 2-3 раза принёс по мешку этой травы, но мама, прослышав о таких последствиях её употребления, после второго приготовления супа (или каши – уже не помню), сожгла в печке всё, что я принёс, заготовил и уже обработал.
       Со средины лета, когда начали поспевать на огороде овощи, а в садах фрукты, голод понемногу начал отступать от нашей семьи, но след эта весна у всех нас, и в душе и во внешнем виде, оставила очень заметный, так как все мы наголодались и обносились до крайности. И только Маша у нас ходила пару дней «наряднее принцессы». Однажды, мама сшила ей из десятка бинтов (сложенных и прошитых в несколько слоёв) какое-то, уж очень «фасонистое» платье. Как же сияли её глаза, как радовалась эта маленькая глупышка такой обновке, и как же мало надо было детям войны, чтобы они, хоть не долго, хоть вот так, но были безмерно счастливы.
       Урожай на огороде собрали довольно хороший, мама у киргизов обменяла нашего, подросшего за лето, бычка на два воза великолепного кизяка, так что мы сравнительно неплохо обеспечили себя на зиму топливом. Так закончилось лето 1944 года, лето, когда мне, из-за домашних дел, почти не пришлось играть со своими сверстниками. Видимо пришло время прощания с коротким, но, тем не менее, оставившим след в памяти детством. Единственному «почти мужику» (по дедушкиной классификации) в нашем доме, с 18 января 1944 года пошёл десятый год.
       С 1 сентября 1944 года, как я уже писал, вновь возобновились занятия в Сталинской средней школе № 2. Самолёты, как быстро привезли сюда, так же быстро их и убрали. Только ещё несколько лет из земли выглядывали тросы и мертвяки, за которые крепились эти, бывшие когда-то боевыми, но по каким-то причинам, ставшие учебными пособиями по подготовке для фронта младшего технического состава аэродромного обеспечения. Об этом нам напоминало то, что ещё года два после возобновления учебного процесса кое-где виднелись явные следы пребывания в школе воинской части: профессионально выполненная (скорее всего гуашью) во всю стену левого торца коридора первого этажа картина-плакат И.М. Тоидзе «Родина мать зовёт».
       В актовом зале, на стене между входной дверью и сценой - была нарисована большая картина Корецкого В. Б. «Воин Красной Армии - СПАСИ!». По длине школы пространство под окнами второго этажа (и над окнами первого) украшали еще года два-три картины-плакаты на сюжеты боевых действий Красной Армии против фашистской нечисти. Они просуществовали до капитального ремонта и побелки в светло желтой цвет всех внешних стен школы. А за сплошным рядом хозяйственных построек перед передним фасадом здания (за аллеей, идущей от ДК до улицы Колхозная), – ещё долго валялась собранная ото всюду вокруг школы огромная куча металлолома от элементов бывших самолётов и прочего технического хлама, оставшегося после пребывания здесь воинской части.
       Зима 1944/45 года видимо побила все рекорды по заснеженности, долготе и морозности. Как ни старались экономно топить печку, но сразу же после нового года пришлось вновь искать по руслам протоков реки Аксу остатки некогда бушевавших здесь зарослей облепихи. Такое место нашёл недалеко от берега БЧК, в отдалённой за 3 – 4 км. от села низине. В летнее время, из-за заболоченности и бездорожья, туда подойти было нельзя, а в лютую зиму, да ещё при великой нужде – это было не расстояние и не преграда.
       Вновь, как и зимой 1941/42 года, приходилось три-четыре дня в неделю ходить с топором на эту делянку, но теперь уже за 20-ью – 40-ка ветками такого спасительного топлива. В целях экономии тепла и топлива, большая комната всю зиму была плотно закрыта, а после похорон бабушки наше место обитания, вообще переместилось на лежанку, удачно сложенную ещё дедушкой по дунганскому образцу.
       Несколько раз я предпринимал попытку выпросить на бойне, как это было раньше, хоть полведра крови или каких-либо остатков внутренностей, но таких как я, там всегда было несколько просящих, даже устанавливалась своего рода очередь. Чаще всего уходил оттуда ни с чем, но несколько раз какой-нибудь сердобольный работник или охранник всё-таки наливал часть ведра, бросал туда какие-то кусочки сбоя, кишок, хвосты, уши, требуху, или даже внутреннего жира и тогда мама устраивала всем нам что-то похожее на праздничный ужин. Вот в таких условиях мы дожили до наступления тепла.
       Такие трудности многократно усилились прибывшими спецпереселенцами. После того, как в селе участились крупные бытовые кражи, их, особенно чеченцев, возненавидели почти все – от мала и до велика. Слухи о том, что они вытворяли на Кавказе, муссировались среди населения на все лады, особенно в семьях погибших и искалеченных. Спецпереселенцы на виду были тише воды и ниже травы, а в своих помыслах как были, так и остались лютыми врагами всех русских и киргизов, забывая обо всех законах общежития и обо всём том, что вызывало такое отношение к ним.
       Мама продала несколько связанных пуховых платков, папино ружьё и его костюм, а на вырученные деньги мы, наконец-то, весной 1945 года купили корову-первотёлку, у которой вскоре родился хорошенький бычок. Молока, пока она раздаивалась, было мало, но надежды подавались неплохие, чему мы все были очень рады. Правда, на ночь корову привязывали цепью за рога к добротному косяку входной двери пристройки, а бычка прятали в пристройку, с ежедневным проветриванием комнат и мойкой полов пристройки – что так же входило в круг моих обязанностей.
       Однако, ожидание того, что вот-вот диктор Всесоюзного радио Юрий Левитан известит всё население страны о победоносном завершении Великой Отечественной войны, создавало своеобразную атмосферу предпраздничного ожидания. С какой мрачностью, подавленностью и даже слезами все слушали сводки Совинформбюро в 1941 и 1942 годах, с неменьшей противоположностью в настроениях и выражениях на лицах слушали Юрия Левитана о праздничных салютах в столице нашей Родины – Москве в честь очередной славной победы наших войск. Даже уроки в нашей школе начинались с краткой информации о том, что накануне сказал прославленный и всемирно известный диктор страны.
       И этот день наступил. Раннее утро 9 мая 1945 года было на редкость тёплое и ясное, а ледники на трёхглавой, почти пятитысячной, вершине горы Жаман-Ичке в лучах восходящего солнца сверкали чудо-блеском отполированного серебра. Мы только что позавтракали, и я собирался бежать в свою школу на бригадном дворе колхоза «Красная деревня». Мама с Машей (ей через месяц исполнялось пять лет, и она была самой первой и самой главной помощницей мамы по всем женским делам в нашем доме) затевали капитальную приборку во дворе и огороде.
       Я никогда не забуду, как бабушка Шапарева и её две невестки, со словами ПОБЕДА! ПОБЕДА! ПОБЕДА!– прибежали к нам во двор и стали обнимать всех нас. У них в доме, ещё от пребывания семьи капитана Кривоногова осталась радиоточка, поэтому они раньше нас всех узнали о долгожданном событии. Обнимались, рыдали и смеялись. Я с таким же криком побежал в школу, где директор Даниил Парамонович уже объявил о том, что сегодня и завтра в школе занятий не будет, и что мы сейчас всей школой пройдёмся с флагами и портретами вождей по всей улице Фрунзе (от «Дорстроя», до РВК), затем через стадион, мимо ДК и обратно в школу.
       Вот так для всех в нашем селе начался отсчёт долгожданного мирного, хоть и счастливого, но не менее трудного послевоенного времени. Объём работ по восстановлению народного хозяйства был колоссальным, причём его надо было осуществить в предельно сжатые сроки – так решил ЦК Партии и Правительство СССР. К концу лета в село потоками стали возвращаться демобилизованные воины Красной Армии. Советской Армией она официально стала называться только лишь с февраля 1946 года. Никакому народу в мире не пожелаю испытать хоть малую частичку того, что пришлось испытать советскому народу на фронтах, в подполье, в партизанских отрядах и в тылу после того вынужденного введения в стране Военного Положения и объявленной военной мобилизации.
                                          ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ.
       Лето 1945 года прошло в каком-то бушующем круговороте. Все фронтовики ходили с орденами и медалями, как правило, в военной форме, но без погон. Кстати, предельно плохо, что такая, очень хорошая и древняя традиция после смерти И. В. Сталина постепенно, и как-то настойчиво прекратила своё существование. Не потому ли сейчас так открыто и безнаказанно идёт бойкая торговля боевыми орденами, за которые заплачено кровью и смертью наших дедов, отцов и близких. Это вроде бы мелкий штрих, но и в нём я вижу настойчивую попытку сегодняшних врагов окончательно принизить всемирную значимость ИМЕННО НАШЕЙ ПОБЕДЫ над фашизмом – того, величайшего в истории человечества, события.
       Водка, самогонка, пиво лились рекой: встречи, горячие объятия, хмельные и нескончаемые разговоры о том, где и как воевали, как и куда были ранены. Мы, подросшие к тому времени дети войны, старались запомнить наименования фронтов и услышанные эпизоды боевых действий. Потом повторяли их в своём ребячьем кругу, характеризуя всегда только с хорошей стороны тех или иных, пришедших с фронта, победителей.
       Село постепенно переходило на мирные рельсы. Чуть ли не в каждой столовой или буфете появилось бочковое пиво местного пивзавода; то там, то здесь стучали топоры и звенели пилы, это ремонтировались обветшавшие за годы войны дома и дворы. Наверное, тогда я увидел и вполне осознанно познакомился с технологией изготовления саманного кирпича, который почти через полтора-два года пришлось делать и мне. Вдовы продолжали ждать чуда, иногда оно реально случалось; но иногда приходили и извещения о гибели. И тогда было жутко осознавать, что в некоторых регионах страны война всё ещё продолжалась.
       Недобитые фашистские нелюди, в составе оставшихся ещё со времён войны вооруженных бандформирований, лесных братьев и бендеровцев, зверствовали почти до 1954 года на территориях Западной Украины и Прибалтики. Но, тем не менее, в жизнь входило совсем новое временное измерение – «это было уже после войны». Таким образом, начиная с мая 1945 года и по настоящее время, вся история Советского государства уложилась, как бы в пять исторических градаций: «Во время Гражданской войны», «В годы первых пятилеток, или – до войны», «В годы войны», «После войны» и «После развала СССР».
       Хорошие мамины знакомые с киргизской улицы, переехав в киргизское село под Карловкой (о них я уже писал выше) разрешили маме один год попользоваться их земельным участком за селом, между островной частью Беловодского и БЧК. Участок был большой, около 30 соток, но мама договорилась с кем-то и за не очень большой пуховый платок, его вспахали и заборонили. А прокопали арыки, провели планировку и засеяли только кукурузой – уже мы с мамой. Маша в это время была у бабушки Шапаревой, которая её очень любила и баловала. Дальнейший уход за этим огромным огородом полностью лёг на мои плечи: полив, прополка, полив, опять прополка и опять полив – и так всё лето. Благо – воды в головном арыке было много и всегда, поэтому её не очень большое ответвление на период полива, было незаметно.
       Это было моё первое в жизни (от начала и до конца) самостоятельное дело. Видимо, до этого киргизы не очень утруждали себя заботами об урожае на данном участке, поэтому, фактически, это была целинная земля, которая, получив вот такую заботу и уход, за что к осени отблагодарила огромным урожаем. Мама, я, Геннадий и Зоя за одно сентябрьское воскресенье обломали все початки кукурузы, срезали шляпки подсолнухов и собрали два мешка стручков фасоли. Боясь, что до утра куча урожая не доживёт, мама упросила Степана Яковлевича (нашу палочку-выручалочку) уже сегодня перевезти весь урожай к нам во двор. Понадобилось три рейса на большой телеге, чтобы к средине начавшейся ночи закончить этот огородный марафон.
       Следующих три дня я в школу не ходил – мы с мамой без отдыха рубили и валили в кучу оставшиеся стебли кукурузы и подсолнухов, реально опасаясь того, что эту работу обязательно кто-то сделает за нас, но, конечно же, не для нас – естественно. Таких примеров в то время было немало, но на этот раз всё обошлось: и с уборкой абсолютно всех стеблей, и с сохранением всего, того, чем завалили двор. Перевозить стебли (каждый вечер по возу) опять помог нам Степан Яковлевич
       Ободранными початками кукурузы с того огорода и огорода у дома, завалили на досушивание весь чердак крыши, а моя загородка над пристройкой приняла весь урожай подсолнухов и фасоли. Но тут у меня вышла серьёзная промашка – крыша пристройки стала настоящей скатертью-самобранкой для... воробьёв. Они стаями вились над пристройкой, и нам (уже при активном участии Маши, конечно) пришлось, даже не дожидаясь, когда окончательно высохнут шляпки подсолнухов и семечки в них, срочно начать выколачивать их из тех самых шляпок. Остальное же, пригодное как топливо для печи, собрали в очень большую и плотную кучу в глубине двора.
       Ещё никогда этот дом не был так завален мешками картошки, отборной кукурузы и прочими дарами Природы, даже две бочки солений стояло в коридоре. На этот раз мы неплохо подготовились к встрече первой послевоенной зимы, хоть все и вымотались до окончательного предела. Мама была довольная ещё и тем, что все работы по сбору богатого урожая удалось сделать до наступления, на редкость затяжных в этом году, осенних дождей, слякоти и холодной сырости. Вот в таких, самых будничных крестьянских заботах пролетели сентябрь и октябрь 1945 года. У некоторых моих товарищей и подружек (по школе и улице) уже вернулись с фронта их отцы или родные и вот, наконец-то, очередь дошла и до нас – рано утром 2 ноября меня и Машу разбудил очень радостный крик мамы: «Папа вернулся! Вставайте все! Папа вернулся!»
       Так и в наш дом пришло долгожданное мирное время. Взрослые понимали, что первые несколько лет оно будет очень трудным во всех отношениях, а нам, чьё детство было предельно исковеркано войной, казалось, что лихие невзгоды и трудности остались позади, а впереди только радостная и счастливая жизнь, во всём, и полной мерой. Пролетели шумные традиционные встречи со всеми нашими родственниками, и сразу же после ноябрьского праздника отец устроился на работу в бухгалтерию свеклопункта, возобновившего свою работу на старом месте за станцией – между нефтебазой и построенным, уже во время войны, кирпичным заводом.
       Почему выбор пал на довольно удалённый от дома объект – теперь уже не узнать, но думаю, что после маминых рассказов о том, как мы жили все эти годы, отец сделал однозначный вывод – самой главной проблемой всего военного времени для нас всегда была проблема топлива и только лишь потом – проблемы питания. Работники станции, кирпичного завода, комбината «Керамик» и, конечно же, сахарного завода – хоть понемногу, но довольно-таки стабильно снабжались каменным углём, а это имело решающее значение в борьбе с зимними холодами. Вскоре и нам привезли около двух тонн такого чудо-топлива, и я впервые увидел, как наша плита от трёх совков угля постепенно стала вишнёво-красной.
       Руководство, увидев в деле отца, предложило ему занять пост бухгалтера-плановика в отделе рабочего снабжения сахарного завода, а через полтора года (или чуть больше), он стал начальником планового отдела в этой бухгалтерии. В средине весны 1946 года родители приняли окончательное решение о продаже дома и переезда на жительство в район железнодорожной станции. 1 и 2 мая 1946 года мы полностью перевезли всё самое необходимое на временно снятую квартиру (до покупки своего дома) в этом районе.
       Или цены на дома к лету 1946 года заметно повысились, или в районе станции дома были дороже, чем в центре, или после войны резко проявилась инфляция рубля, а, скорее всего, эти причины сработали одновременно, и поэтому сразу же купить домик с усадьбой родителям не удалось, а 27 августа 1946 года в нашей семье родился мой брат Толя. Незадолго до этого родители купили землянку на берегу многоводного центрального арыка, идущего от гор, до БЧК, точнее до Крепостного пруда.
        Отец где-то купил большой воз различных веток, несколько десятков жердей и мы осенью сплели временную пристройку к землянке. В конце сентября у нас появилась хорошая корова, затем поросёнок и десяток кур, с невероятно горластым петухом, а весной к нашему хозяйству добавились пара десятков инкубаторских цыплят. Тех самых, которым очень пришлись по вкусу травинки по ту сторону металлических полос с круглыми отверстиями. К этому времени я уже перезнакомился со многими своими сверстниками, живущими в районе нашей улицы и даже станции.
       Как и весной 1943 года, с начала марта 1947 года меня начали мучить огромные, по всему телу, и по нескольку штук сразу, фурункулы, причём под коленями и под руками, а в мае вновь возобновились более жестокие, чем в 1943 году, приступы малярии. По этой причине с конца третьей четверти и всю четвёртую четверть я в школу не ходил, а в сентябре 1947 года я вновь пошёл в пятый класс. Неустроенность быта, перебои с питанием, хроническая нехватка средств, рвущая сердце и сознание болезнь Маши, малый ребёнок – создали в семье такую гнетущую обстановку, про которую в народе говорят – хоть на стенку лезь.
       Поздней осенью 1948 году мы переехали в довольно приличный дом на улице Ново-Ленинской. Правда, полы в комнатах и в просторной входной пристройке были земляными, как и во многих домах села в те послевоенные годы. Все строительные лесоматериалы (в подавляющем большинстве), как в те времена, так и сейчас, в Киргизию завозятся или из Казахстана, или из России. Во дворе был просторный хлев, огромный сарай с курятником и погребом, сад и около восьми соток огорода. В этом доме мы прожили до весны 1953 года.
       Жизнь на Ново-Ленинской стала входить в нормальную колею: обустроили двор; отремонтировали сарай; обгородили штакетниковым забором двор, а сад и огород – полоской горного шиповника; по совету старика-соседа, деда моего одноклассника Штондина, заменили в саду пару старых яблонь; через два года полы в комнатах дома заменили на деревянные. За селом у нас было два огорода, общей площадью около 35 соток, уход за которыми полностью стал моим делом. Весной 1948 года я купил в книжном магазине книгу «Юный техник», с которой началось моё увлечение: вначале просто работать плотническим и слесарным инструментом, а затем совершенно конкретным делом – радиолюбительством, переросшим уже через девять лет в профессиональную деятельность.
       Первый свой детекторный радиоприёмник (такому классу радиоприёмников не нужны дополнительные источники питания), я попытался сделать в конце летних каникул 1948 года, но, видимо, из-за того, что для детекторной пары не удалось выплавить качественный кристаллик сернистого свинца – моя попытка не увенчалась успехом. По совету старшего по возрасту и более опытного в таких делах соседа (дома у него уже работал самодельный трёхламповый, прямого усиления радиоприемник), я оставил эту затею, упросил отца купить мне соответствующие батареи и приступил к изготовлению своего, самого первого однолампового радиоприёмника. Несмотря на страшно плохие детали – на этот раз всё получилось так, как надо.
       Всё лето после 7, 8 и 9 классов я работал в райзаготконторе: делали ящики для транспортировки яблок и оборудовали большие товарные вагоны для перевозки овощей и фруктов на дальние расстояния. Иногда нашу бригаду бросали на перевозку продукции из садов и огородов или на её погрузку в вагоны. На эти деньги покупалось всё, что было нужно для школы, и даже велосипед, так как расстояние о ворот до подъезда школы было 3680 метров.
       В это время я запоем перечитал все сочинения (естественно, что было в нашей районной и школьной библиотеке) Жюль Верна, А. Беляева, Казанцева, все книги о трёх мушкетёрах. А с книг Анны Антоновской (шеститомник «Диди Моурави») и Шолохова (Тихий Дон) родилось предпочтение к историческому жанру в литературе. Посещение радиоклуба в городе Фрунзе, чтение очень полезного для начинающих журнала «Радио» и приобретение необходимых знаний и навыков радиоконструирования, окончательно закрепили желание посвятить свою жизнь радиолюбительству и делу радиосвязи. Так был сделан окончательный выбор моей будущей профессии. После окончания школы я уехал учиться в Прокопьевск.
       Кривохижин Ю. А. Одесса, 01.09.2007 – 10.07.2008 гг.
                                                         Конец.