ДНЕВНИК ОТЦА.
Вступление Валерия Даниловича Леонского, сына автора воспоминаний Д. Д. Леонского (Акименко).
Данные воспоминания моего отца представляют собой упорядоченную публикацию дневников свидетеля и участника событий в истории России вообще и Киргизии в частности: жизнь села Беловодского до революции и в первые годы советской власти, киргизское восстание 1916 года и Беловодское восстание 1918 года.
Мой отец, Даниил Дмитриевич Леонский (1900 – 1975 гг., до 1924 года имел фамилию Акименко) родился в селе Беловодское Пишпекского уезда Семиреченской области в бедной крестьянской семье. (Акименко или Акименков – не очень ясно. В копии свидетельства о рождении, выданном в 1958 году Сталинским – так тогда называлось Беловодское – районным бюро ЗАГС, он записан Акименков, но почти все родственники называли себя Акименко). С одиннадцати лет отец уже батрачил, в пятнадцать лет работал на стройке железнодорожного моста через реку Аксу в Беловодском. В 1920 году он был призван в Красную Армию, его боевым крещением было участие во взятии Бухары при свержении эмира Бухарского. В 1924 году окончил 4-ю военную Ташкентскую школу им. Ленина. Во время учёбы в школе сменил фамилию на Леонский из политических соображений.
После окончания военной школы занимал средние командные должности и до 1927 года принимал активное участие в ликвидации басмачества. Затем учился на ленинградских бронетанковых курсах и служил в бронетанковом дивизионе в г. Проскуров (ныне Хмельницкий). В начале 30-х годов был переведен на службу в Киев и вскорости уволен из армии по состоянию здоровья. Работал директором магазина Торгсин, возглавлял партийную организацию в селе Пуховка на Киевщине. Во второй половине 30-х годов уехал в Киргизию и был комендантом здания правительства. После возвращения на Украину служил в строительных войсках НКВД – строил рокадные дороги на Западной Украине. В 1941 – 42 гг. участвовал в боевых действиях, побывал в окружении.
Затем работал председателем артели в Беловодском, а после войны – директором ватно-одеяльной фабрики в г. Черкассы, начальником вооруженной охраны одного из киевских заводов. Именно на этом заводе он закончил свою трудовую деятельность рабочим-гальва-ником. Дневники отец начал писать в 1924 году. Я выбрал из них самое интересное, упорядочил и дополнил информацией из литературы и Интернета. Начну с представления этого источника. Название «Дневники-воспомина¬ния» дал сам отец, и оно очень точно соответствует сложившемуся у него жанру: типично дневниковые записи перемежаются и дополняются как воспоминаниями самого отца в более поздние годы, так и воспоминаниями других родственников про историю семьи.
Когда в начале 30-х годов отец начал систематизировать и оформлять свои записи, он уже успел написать пять тетрадей воспоминаний. Они пронумерованы так: I (1900 – 1916), I-А (1900 – 1920), II (1916 – 1920), III (1920 – 1921), IV (1921 – 1924). Текст первой тетради – это подлинное начало пятидесятилетней эпопеи ведения отцом дневников. Последнюю запись он сделал за три недели до смерти. Учитывая трудность чтения его почерка (если внимательно присмотреться, то можно увидеть, что текст наведен значительно позже по выцветшим чернилам или химическому карандашу 1924 года).
Вызывает глубочайшее уважение настойчивость и постоянство отца в выбранном деле молодости – дневники и воспоминания он писал на протяжении более пятидесяти лет, восстанавливал потерянные во время войны тетради, редактировал их до последних дней своей жизни. В детстве я тайком в них заглядывал и уверенно могу сказать, что последняя их редакция отличается от предыдущего – убраны некоторые места, которые мы сегодня могли бы понять нехорошо. Полностью дневники я прочёл (точнее, просмотрел) только в 1980 году, т.е. через пять лет после смерти отца.
В одной из тетрадей (VII, 1929) на первой странице есть такая запись: «Читать только с личного моего разрешения и после моей смерти. Д. Леонский». Сегодня, когда отца нет уже почти 35 лет, я считаю, что имею полное право распоряжаться всем в них написанным. В дальнейшем буду пользоваться ссылками на номера тетрадей и страниц: они пронумерованы и почти в каждой тетради имеется оглавление по событиям жизни. (Ну, батя, ты большой молодец!). А теперь о том, почему я, коренной киевлянин, пишу о Беловодском, как о своём доме.
Судьба распорядилась так, что в Беловодском я бывал много раз. Когда моя родня (мама и сёстры) эвакуировались из Киева в 1941 году, то они жили в Беловодском. Потом к ним присоединился папа. В начале 1950-х годов Алексей Книжник, уроженец Беловодского, добился руки моей младшей сестры, и она вышла за него замуж. В 1958 году летом я с мамой поехал к сестре. Там мама серьёзно заболела, и мы прожили в Беловодске почти половину года. Я ходил в школу (даже получил 5 баллов по киргизскому языку), ездил с классом на уборку свёклы, меня возили в предгорья собирать ежевику. Почти все улицы Беловодского пройдены моими ногами и со многими людьми (родственниками Акименко) я успел пообщаться.
Тридцатая, последняя тетрадь представляет собой сборку из шести тонких тетрадочек. В них выписки из разных книг, которые, так или иначе, связаны с жизнью отца. В 1931 году, когда истории писания дневников было уже семь лет, отец решил их систематизировать и дополнить своими воспоминаниями. Именно тогда появились тетради I IV, которые встали перед фактической первой тетрадью. И тогда же в тетради I он сделал вступление ко всему комплексу дневников-воспоминаний. Думаю, что его нужно привести дословно.
ДНЕВНИК.
1/IX – 24 г. Я давно хотел вести дневник для отметок событий в моей жизни. Ещё при пребывании в курсантской школе у меня об этом часто возникала мысль, но я не писал лишь только потому, что в школе была жизнь очень однообразная, которая заключалась в учебе и воспитании – общем и политическом, дабы вышел сознательный командир. А не писал до сих пор лишь только потому, что, ожидал какого либо торжественного дня, или большой перемены в моей жизни».
С 1-го сентября 1924-го года, т. е. с момента производства меня в командиры Рабоче-крестьянской Красной Армии, у меня, хотя скудный, но всё же ведётся дневничок. До этого времени, т. е. до 24-го года, ничего нигде не записано. На основании вышеизложенного, я поставил перед собой задачу: хоть вкратце осветить свою жизнь. Она не так уж была хороша, но и совсем не плохая. Наряду с этим у меня и возник вопрос – вообще нужно ли это писать? Я ведь всё пережил на себе, а кому другому едва ли будет интересно тратить время на чтение моего изложения? Нет, буду писать, может, кто когда и заинтересуется моей жизнью, примерно так, лет через пятьдесят, хотя бы Зуза (моя сестра Изольда Даниловна), а может те дети, которых всё-таки я думаю иметь.
Как не говори, а я сейчас с громаднейшим интересом прочитал бы о том, как жили и росли мои отец и мать. Верно, на писанину много времени уйдёт, но у меня иногда бывает его очень много, в особенности, когда я нахожусь на излечении. Это же бывает со мной очень часто. Кое-что, может, не будет написано так ярко, как было в жизни – т. к. кое-что улетучилось из памяти. Запишу, что запечатлелось в моей голове. Предполагаю, что дневник или, вернее, воспоминание будет читаться немногими моими родственниками.
Заблаговременно предупреждаю, что они не встретят здесь художественно и складно написанного и пусть меня простят. Хотя я много читал, но читаю для себя, а извлечь из книг художественность не мог, для этого нужно родиться художником или учиться. Я же не одного из указанных способов не получил. Ещё одна у меня просьба к читателям дневника, т.е. моих воспоминаний. Не обращать внимания на сторону орфографии. Не люблю я её, не даётся она мне. Да и очень она меняется, а поэтому решил жить до конца с теми познаниями, которые имею. Писать буду по силе возможности и по наличию времени. (Примечание А. Леонского - орфографию мы, я и компьютер, поправим, а общий стиль постараюсь сохранить).
МОИ ПРЕДКИ.
Мой дед Даниил Акименко в силу малоземельности решил искать «волю». Да это было не только с дедом, но и со многими. После завоевания Туркестана Николаем І и Александром ІІ было предложено царём переселение под лозунгом «Воли». Ну и пошли многие, главным образом с Воронежской, Астраханской и ряда других губерний, искать светлой жизни. Мой прадед Даниил Акименко (его имя и было дано впоследствии моему отцу) переехал с семьёй из-под Старого Оскола (село Ильинка Воронежской губернии) в Киргизию (тогдашнее Семиречье) в середине 1860-х годов после отмены крепостного права. Мой папа так описывает эту историю по рассказам своего отца. Шли не тем путём, по которому шли царские войска для завоевания новых земель, а взяли левее, т.е. через Урал, мимо озера Балхаш и к Тянь-Шанскому хребту. Таков был маршрут моего деда, а вместе с тем и отца. Отец (Дмитрий Даниилович) ведь был в то время если не парнем, так пацаном. Это было примерно в 1860 – 65 го¬ды, точно не помню, хотя это и рассказывали родители несколько раз.
(Прим. А. Леонского. – Я представляю себе это переселение: 3-4 тысячи километров на лошадях с детьми и домашним скарбом. Это просто подвиг!) То место, куда они пришли, впоследствии наименованное с. Беловодское Пишпекского уезда Семиреченской области, представляло собой какой-то оазис, хотя его так и нельзя назвать. Кругом были неимоверные камыши, изредка лес, сухие места представляли заросли высокой травы – курая по местному. Водились различные звери. По рассказам отца, когда они пришли в указанное место, то там было всего дворов 4 - 5. Примерно вёрст на двадцать-тридцать были селения тоже небольшие. Таким путём это заселение представлялось в виде хуторов. Земли было сколько хочешь, и какой хочешь: и посевной, и покоса, а равно и под другие угодья.
(Прим. А. Леонского. –Я думаю, что мой дед Дмитрий Даниилович родился в 1857 или 1858 году. Приблизительно в 1875 году Дмитрий Даниилович женился на Матрёне Кирилловне Легкодимовой. Её семья переехала из Астраханской губернии в Семиречье на два года позже, чем Акименки. Привожу его описание из дневников отца). Отец был низкого роста, плешивый. Складен, с русской бородой, немного рыжеватый, полукруглое лицо, серые прозорливые глаза, короткий туповатый нос, полувысокий лоб, причёска под макитру. Ярый и постоянный выпивоха. Любил петь песни, танцевать. Разговор не чисто украинский. В церковь ходил очень редко, но дома читал псалтырь каждое воскресенье. Был драчун – в особенности после выпивки.
Не знаю, любил ли отец мать, а равно и мать отца – мне сказать трудно. Но когда отец не был пьян, а работал, то взаимоотношения были очень хорошие. Когда же напивался отец и приходил домой, то сейчас же начинал давать тумаков матери. Впоследствии мать, видя пьяного идущего домой отца, скрывалась из дому. Отец же придя домой и не найдя мать искал её усиленно, издавал беспрерывные разного рода ругательства. Иногда это оканчивалось тем, что он укладывался спать, а чаще бил в доме окна, посуду, или ещё какой беды в дому или у соседей наделает и только потом укладывается. Детям никакой беды не делал и мать, прячась от отца, была всегда уверена, что с ними ничего не случится.
Так эта жизнь продолжалась до тех пор, пока подросли старшие братья, т. е. Павел и Михаил. После чего с положения выходили очень просто, т. е. если отец приходил и начинал буянить, то братья и мать, повалив на кровать, связывали его по рукам и ногам и оставляли его на покой. После того, как пройдёт у него хмель или проспится, его развязывали. Первое время за это он ругался, уже не будучи пьян. Но потом не стал, наверное втянулся. Отец при моей памяти на поле работать не ездил, а справлял, конечно, по домашности, ну в основном не хотел. Не помню случая, чтобы он выехал на работу вместе, или вообще побывал в поле. Всем делом в поле управлял Павел.
Я вот не помню, а много рассказывали о том, что отец у какого-то врача в больнице несколько лет работал переводчиком. Переводчиком, конечно, разговорной речи, т. е. русского с киргизским. Работая при больнице, он немного научился лечить и людей, и животных. Даже сам составлял лекарства. Особенно он составлял хорошее лекарство от коросты, это так называли люди лишай, а им в то время болели очень и очень многие. Особенно болели киргизы. Умер отец в 1910 году в возрасте 52 или 53 лет, причина смерти мне неизвестна. Дело происходило во время покоса. Мы как раз все находились в горах, тоже косили. Примерно вёрст 20 от села. Вдруг прибывает эстафета, что отец при смерти. Бросаем покос, приезжаем домой. Отца нашли ещё живым, но близким к смерти. Не более как через неделю его не стало. … Умер он на руках. Его хотели перенести в коморку, которая имелась рядом с избой, донесли до постели, но положить на неё не положили живым, так как он умер.
Мать была роста выше среднего, выше отца. Правильное долгообразное лицо, светло-голубые глаза, правильный нос с небольшой горбинкой, хорошей осанкой, русыми волосами, чистым украинским разговорным языком, но не литературным. Вспыльчивого характера, но доброй натуры. Мать тоже лечила от головной боли людей, к ней тоже приходили люди, а в основном женщины. Лечила она только от головной боли. Лечение было своеобразное, т. е. мать каким-то особым способом, в месте боли головы, брала понемногу волос и дёргала их – получался хруст. Так рвала, пока хруст прекращался. Значит, сеанс окончен. Говорят, что это хорошо помогает, но дейст¬вительно ли помогало – сказать трудно.
После смерти отца слышу – мать соседям и кумушкам жалуется, что не в состоянии вести хозяйство, т. е. быть его главой. Что ей очень трудно урегулировать взаимоотношения братьев-сыновей, нужно вырастить и воспитать малышей. Возможно, были и ещё причины. Почему то предполагаю, что они были главные. Это то, что мать не жила настоящей жизнью, ни духовно, ни морально. Почему решила пожить хотя некоторое время, не смотря на то, что дело клонилось к старости. К весне 1911-го года она уже основательно решила выйти замуж.
Через год после смерти мужа, в 1911 году, Матрёна Кирилловна вышла замуж за богатого односельчанина Илью Захаровича Захарченкова. Не помнится на какой день Пасхи, но в первых днях вечером, чтобы мало кто видел, произошло венчание Матрёны Кирилловны Акименко с Ильёй Захаровичем Захарченко. Он с церкви ушёл домой, она тоже пришла к себе. Позвав, кажется, Антона, велела запрячь бричку. Собрала нас и велела собираться в отъезд к вновь ею найденному отцу. Поехали искать лучшего. Поехали к кому? К одному из кулаков Беловодского. Поехали зачем? Затем, что так хотела мать».
(Прим. А. Леонского. – Матрёна Кирилловна прожила вместе с младшими детьми Даниилом, Александром и Кириллом в доме Захарченкова до развода в 1915 году. Отец вспоминает эти годы как период батрачества на отчима). У отчима были хорошие пастбища и сенокос. Сенокосу было закуплено Захарченком 25 – 30 хозяйственных десятин. Заарендовано это было на 29 лет. В то время у отчима было рогатого скота до сотни, из них: восемь пар рабочих волов, двенадцать рабочих лошадей, а всего до 25 штук, до двух десятков дойных коров, до одной сотни баранов. Засевал хлеба до 35 – 40 хозяйственных десятин.
Причиной развода стало то, что в 1915 году новый муж со своими сыновьями решили выжить из дома двоих её уже подросших детей Даниила и Александра и оставить с ней только Кирилла. Тогда она забрала всех троих и фактически с пустыми руками они вернулись в свой родной дом. Чтобы добыть лишнюю копейку, мать начала практиковать перепродажу самогона. В конце 16-го года возникло его производство кустарным способом. Оно распространялось с молниеносной быстротой. Пунктов винокурения становилось всё больше и больше. Вот на таких-то пунктах мать брала самогон оптом, а потом продавала в розницу. Продаваемый самогон в большинстве и распивался у нас в доме. Частенько и мне приходилось ходить за ним.
Пользу же перепродажа давала, само собой понятно, большую. Но было рискованно. Несколько раз приходили с обыском, хотя ничего не находили. С наступлением весны 17-го года, когда уже стала соввласть (Прим. А. Леонского – Ошибка, было Временное правительство), то мать решила тоже подзаняться самогоноварением – лучше гнать и продавать свою, чем переторговывать. Раз-два дело не весьма было удачно. Потом наладилось. Всё на ходу. Приобрели свой аппарат, работает великолепно. В большинстве наше производство шло из фруктов, но преобладал изюм. Мать основной своей задачей имела приготовить закваску, а я гнал. Зимой гнали в старой хатёнке, а летом в саду. В общем, заделались заядлыми самогонщиками, что впоследствии явилось чуть ли не основным фактором нашего существования.
Примерно к середине лета семнадцатого года мать заболевает тифом. Должен сказать, что в то время не только свирепствовал тиф всех калибров, но были десятки случаев смертей и от чумы. Вижу, что мать слегла по-настоящему. Все меры не привели ни к какому результату. Приближается момент кризиса. Я нахожусь всё время около неё. Последние часы и минуты жизни. Просит: «Пить, сыночки, пить». Через каждые пять минут я вливал ей по чайной ложке. Продолжает просить. Даю и даю. Вдруг, открыв глаза, посмотрела на меня, потом на Шуру, сидевшего в отдалении, потом перевела свой взор на Кирку, сидевшего на грубе (малая печь). Что-то говорит, но говорят только губы, слов не слышно. Опять пить. Только успел дать воды, вздрогнула, пробежали по лицу конвульсии, ещё и ещё. Утихла. Ни один член не работает. Её жизнь сию минуту окончилась. Больше мы её заботы и самую не увидим.
Хозяйство и быт семьи. Основа хозяйства Акименков была заложена моим дедом Даниилом Акименко. Братья – Дмитрий, Тимофей и Пётр – Даниловичи разделились после смерти деда (или их отца). Дед знал, как жить и умел вести хозяйство, вследствие чего каждый из сыновей получил достаточное количество скота и инвентаря для того, чтобы им самостоятельно жить. Как рассказывала мать, у нас, после того, как отделились, лет пять-шесть было всего в достатке, т. е. волы, лошади, коровы, мелкий скот, овцы и т. д. Но с течением времени, в связи с пьянством отца, хозяйство всё понемногу убывало и убывало, а семья всё росла и росла. Ещё я помню, когда в хозяйстве было 2 пары быков, 2 лошади, даже была заимка, где зимовал скот.
Помню, как сейчас, плохонькую избёнку, стоящую в среде других на бугорке, мизерного масштаба, очень малой кубатуры с тремя маленькими окнами и большой деревянной трубой (дымоход). (Точнее, труба, сплетённая из прутьев и обмазанная изнутри и снаружи толстым слоем глины – Б. М.). В ней и жила семья моего отца, состоящая из 12 – 14 душ. Спали, как где кому придётся. В общем, теснота невероятная. Здесь и едят, и испражняются, и спят, и родят, и всё что хочешь. Мало того, вносят вновь появившихся на свет телят, ягнят, даже иногда и поросят (ясно, что в зимнее время).
Благодаря недостатку в хозяйстве, отец некоторых братьев отдавал в наймы. Этой участи подверглись Михаил, Антон и Влас. Землю, которая нам наделялась для посева, а её наделяли в то время, я хорошо помню, по одной хозяйственной десятине (около 1,6 га) на человека-мужчину, отец, или наше семейство не в состоянии было всю засевать, а поэтому часть её сдавали в аренду. Своего же хлеба до нового не хватало всегда. Приходилось ходить просить к чужому дяде. Канали (донимали) подати – ежегодно отец платил по 30 рублей, когда пшеница стоила 25-30 копеек пуд. Ну, в основном, жизнь по всем направлениям была скверная.
Мне одно не понятно, почему родителями не были приняты меры к постройке хаты, ну хотя бы в конце девяностых или в начале девятисотых годов (в конце 1890-х, или в начале 1900-х). Ведь они в то время жили в достатке, молоды ещё были, детей ещё мало, и, мне кажется, они бы вполне могли хорошо отстроится. Не только хату, нужны бы были и хорошие, рубленые амбары, а не такие, какие имел отец – плетённые, обмазанные глиной. Хата стояла с входом с юга. Зайдёшь в сени, налево дверь в саму хату, направо в маленькую комнатушку, прямо была видна большая труба на столбах. Труба плетённая, обмазанная глиной. Под трубой в зимнее время ставили самовар. В остальное время труба печи, т. е. дымохода, закрывалась.
Зайдёшь в комнату, сразу справа большая печь, рядом с печью груба, дальше стояла кровать, на которой спали отец с матерью. Над кроватью устроена жердь, на ней висело бельё. Вешалка отсутствовала. У западной стенки около кровати стоял сундук, потом стол в углу у северной стенки. У стола были лавки по всей северной стенке, и у западной до сундука. По северной стенке, кроме лавок, больше ничего не стояло. В углу при входе налево стоял угольник для посуды. В углу над столом стояли иконы. Стол был старый, неустойчивый и весь изрезан.
Посредине стоял столб, который подпирал согнувшийся сволок. (Главная балка потолка. На неё и на стены клались жерди, на жерди настилался камыш, и всё это обмазывалась глиной. Такова была ребристая конструкция потолка в старых избах. Вторым названием в Беловодском этой главной балки было «матка» – Б. М.). На покуте (почётный угол в избе, как правило, у восточной стены) стоял погнутый, точнее с вмятиной на боку, самовар. Не помню, но говорят, что его отец хотел разбить по пьянке, так он и остался с вогнутым боком до его смерти. Постель у всех состояла из войлочных подстилок, ряден, подушек, ну и самодельного ватного одеяла.
Хотя мать и невестки пытались сохранять санитарное состояние на должной высоте, всё же, в силу тесных условий в доме, оно было очень и очень плохое. Следствием которого, по- видимому, и умерли ещё в детстве мои четыре братика и четыре сестрицы. [I-А, 31, 1958 – 66 гг.]. К концу 1909 года была готова новая хата (см. объект 11 на схеме усадьбы), и зиму в ней уже жили, но в основном ещё жили в старой хате. Хату строили сами, без найма посторонней силы и специалистов. Хата была каркасная и потом обмазана. Труба была такая же деревянная, т.е. плетёная и потом обмазанная глиной.
Хата была просторная и удовлетворяла требованиям нашей семьи. Вход был с крыльцом, так делали свои хаты зажиточные люди. Но в этой хате мало кто жил. Отец почти в ней не жил (он умер в 1910 году). Мать жила года три. Павел и Михаил с семьями жили не более года, то же и Антон. Я жил около шести лет. Влас – два года. Александр – более пятнадцати и Кирилл – около десяти лет. После смерти Александра в 1930 году дом со всеми постройками, садом и прочими угодьями перешёл в ведение его жены Татьяны Ильиничны.
Сад у родителей был очень большой, наверное, больше полутора гектара, но системы в его посадке не было. Садили где было свободное место и что попало. Но, так или иначе, яблок, груш, тёрна было достаточно. Этого хватало и так есть, и на сушку, и даже на продажу. Так или иначе, а сад нашу семью очень и очень поддерживал. А какая в саду была прелесть – прямо таки описать трудно. В саду раздавались не только трели многих соловьёв, но и пения других птиц. В саду были такие чащи, что и пролезть трудно. Там можно было так спрятаться, что и найти трудно. Под сенью деревьев и фруктовых посадок можно было прекрасно отдохнуть и хорошо провести время. Я очень любил, когда уже созревали яблоки и груши, вставать рано и бежать в сад собирать их.
Кушали все с одной чашки. Чайных ложек не было, было всего две вилки и два ножа. Чашки, миски и ложки были деревянные. В семье все пили чай. Чай пили в основном из пиал. Малышам сахар давался по порции, т. е. по кусочку или по 3 - 4 монпансье. Как правило, все чай пили вприкуску, а не внакладку. Как правило, на завтрак что-либо изготовлялось – печенье или жареное, и чай. На обед был вечный борщ, ну и ещё что-либо. На ужин был оставшийся борщ, а если его не оставалось, то варили суп или картошку. Картошка была постоянный спутник питания. Для каш в основном употреблялся рис и изготовляемая лапша и галушки. Такие крупы, как гречка, пшено, ячневая почти не употреблялись. Иногда мать изготовляла по особому способу рыбный пирог, который был очень вкусен, и я его очень любил.
Мясо в будние дни было очень редким явлением. Но в воскресенье оно было обязательно, если только это не был пост. В воскресенье часто резалась курица или утка, последняя реже, и уж тогда мать готовила обед на славу. Главное, она по-особому готовила борщ с колобком, а колобок был такой вкусный, что и сказать трудно. А главное, в воскресенье пеклись блины, пирожки с картошкой, капустой, фасолью, горохом или ещё с чем либо. В солениях недостатка не было. В течение года резали двух кабанов – это и спасало положение. В общем, питалась, может быть хуже, чем зажиточные, но неплохо. Я ещё не сказал о молоке, которое было всегда, т. к. была одна или две коровы. Ну, а раз есть молоко, то будет и творог, и масло. Какие прекрасные вареники изготовлялись матерью. Я про¬шёл всю Украину, а таких вкусных вареников не кушал.
Большим удовольствием для меня было участие в выпечке бубликов. Ведь их пекли по-особому. Они требовали большого замешивания большого количества теста, поэтому месили несколько человек. Очень плохо дело обстояло с рыбой. Свежей почти не было, ну поймаешь кило-два рыбы в месяц – это, конечно, ерунда. Чаще рыбу солёную, сухую привозили казахи на верблюдах в рогожах с озера Балхаш. Покупали и ели её, но прежде, чем что-либо из неё готовить, её мочили один – два дня. Как-то было принято, что почти все жившие в с. Беловодском обязательно сеяли бахчи (баштаны). Надо сказать, что баштаны сеялись на целинных или залежных землях, обязательно с поливом. Эта земля покупалась, в основном, у киргиз на лугах, так как в северном направлении от села на 3 - 4 км. земля принадлежала им.
Сеялись бахчи по 10 – 20 соток. Сеялись арбузы, дыни, тыквы, а иногда и кубышки. Интересно было на бахчах, особенно тогда, когда арбузы и дыни созревали. В общем, сеялось столько, что бы этой продукции хватило на всё лето и осень. В основном, во второй половине лета и в осенний период – это было неотъемлемое третье блюдо, а иногда и второе. В среднем хозяйство собирало до десяти возов бахчевых культур. Из арбузов варили мёд, а дыни сушили и ели в зимнее время. Кроме этого арбузы хранили особым способом чуть ли не до Нового года, а так же их и засаливали.
Одежда – мануфактура, домотканое полотно и стирка. Мануфактурных магазинов, лавок, ларьков в с. Беловодском было достаточно. Их было более десятка, конечно, они были частные – их содержателями был местный богач Краснобородкин и узбеки. Само собой понятно, что они драли что хотели, давали в долг, но потом приходилось расхлёбываться ещё хуже. Чья инициатива была – не знаю, но стал обсуждаться в нашей семье вопрос о выписке мануфактуры то ли с Ташкента, то ли с России. Послали письмо, получили прейскурант и образцы. Выписали – присылают точно всё выписанное. Хорошо. Дешевле. Второй раз повторили, а потом ещё. А потом этому делу конец. Отец умер и всё это дело поломалось.
Я упоминал о домашнем полотне. Примерно до 1910 года это был чуть ли не единственный источник обеспечения мануфактурой села. Но сейчас, наверное, мало кто знает и представляет, какой это большой, состоящий из 25-и операций труд, чтобы получить этот метр сурового, низкого качества полотна. Семья, наподобие нашей, при самых благоприятных условиях могла произвести не более 120 метров за год. А сколько только труда! Ведь вся семья занимается этим делом. 25 – это только основных операций, а сколько ещё других. В общем, полотно обходилось крестьянину-бедняку очень дорого. Всей семьёй он убивал и время, и здоровье, а толку от этого мало. Это давало толчок отказываться от прядения и заниматься другим делом, чтобы иметь деньги и покупать мануфактуру».
Надо отметить вопрос стирки белья. Ведь его сейчас так не стирают, как стирали тогда. Сейчас замочил и в машину его. В то время мыла было недостаточно. Частенько его варили сами, даже я участвовал в его варке, ещё больше этим занимались киргизы. В те времена для стирки применялась зола, дающая хорошие щёлочи. Но не всякая зола шла на это дело, лучшей золой была зола курая, и, в особенности, щавеля, употреблялись и другие растения. Делали это так: намочат в тёплой воде бельё и укладывают его в жлукто (это специальная бочка), но кладут или белое, или цветное.
Верх жлукта завязывают какой-либо дерюгой и на неё насыпают золу. После этого льют на золу нагретую до кипячения воду. Настаивают и только после этого начинают стирать. Но опять с мылом. После стирки несут бельё куда-либо к воде полоскать. У нас, чаще всего, бельё полоскали у соседей Колесниковых в саду, где были родники и ямы. Дальше его сушат и начинают катать – это своего рода глажка. Берут специальный валик, наматывают на него бельё и начинают катать рублём – специальная плашка с зубцами. Поповское же бельё мать (она подрабатывала стиркой белья у священника отца Леонида) всегда гладила, для этого у неё был угольный утюг, ну кое-что гладили и своё. Вот такая была процедура со стиркой.
В 1907 или 1908 году семья решила приобрести швейную ручную машину. Долго они к этому делу готовились, главным образом, разговорами – т. к. денег взять негде, а своих не было. Должен добавить, что машина стоила 60 руб¬лей. И эту сумму немецкая компания «Зингер» давала в рассрочку на несколько лет. При покупке необходимо было внести аванс, а остальное выплачивать потом по три рубля в месяц. При таком варианте машина обходилась до 100 рублей. В один из дней наши запрягают волов, нагружают зерна 40 пудов и везут на базар. Продали зерно и купили машину.
Это было в нашем доме целое событие, сколько было радости в доме и сказать трудно. Но не все. Не так рады отец и мать. Ведь деньги ещё не полностью уплачены. Потом пошло с этими троячками. Каждый месяц верхом на хорошей лошади приезжает агент от компании «Зингер» и требует положенное. Но не всегда были деньги. Если они были, так мать сразу же отдавала их. Но когда видит, что он едет, а денег нет, то отец и мать прятались, а мы уже как-нибудь отбрехивались, благо, что он никогда не сходил с лошади и скоро уезжал. И так эта процедура с выплатой денег длилась целых два года.
Кумовство. В кумовья (крёстные отец и мать по отношению к родителям крестника), при рождении ребёнка, родители выбирают того, кого они хотят. В первую очередь берут родственников: братьев, сестёр, дядей, тетушек и т. д., и потом лучших друзей. А ведь детей рождают много, так и кумовьёв много – то они приглашают, то их приглашают и так это кумовство переплетается, что и разобраться трудно. А по правилам, кумовство создаёт родствен¬ность, а среди родственников кумовство ещё больше укрепляет его.
Церковная жизнь. Праздники. Самыми большими праздниками были: пасха рождество и троица. Каждый был по-своему интересен и к каждому крестьяне всесторонне готовился. Пасха была интересна тем, что после поста все праздновали, все ели, все были одеты в лучшее и, в большинстве своём, во вновь пошитое. Дети играют в каток, т. е. приспосабливают желобок и спускают яйца (разбить ранее пущенное яйцо означает выиграть его) В эти дни каким-то дельцом привозилась карусель – ну там была толпа с утра до вечера. Тут же рядом играют в орлянку, а где-либо в стороне, чтобы меньше было видно, в очко.
В эти дни обязательно приходили зятья со своими жёнами в гости к тестю и тёще, ну тогда уж начиналась гулянка. На рождество было интересно тем, что мы с полночи начинали ходить по хатам и рождествовать, к началу дня у нас полно орехов, пряников, ну и по 5 - 7 копеек денег. Троица мне нравилась только убранством. Около порога поставят ветки, в комнатах застелют пахучей травой. Какой приятный праздник! Престольный праздник в селе был на Михаила. Ну, это был праздник пьянства и обязательно были жертвы.
Говенье. По существовавшему обычаю все дети при достижении восьми лет должны были говеть. Этот процесс проходил так, что на это дело уходило три дня. Т. е. должен пойти на вечернее богослужение, потом на утреннее, а потом в три-четыре часа начиналось говенье. В одном из углов церкви стоит аналой и около него поп. Подходишь к нему, становишься на колени. Он накрывает тебе голову и начинает: слушаешься ли родителей, не ругаешься ли, не крадёшь ли? Задаёт 15 – 20 вопросов, а говорить на всё должен – грешен батюшка. После этого говеющий не имеет права кушать до причастия.
Причастие проходило на второй день, после богослужения – обедни. Подходишь на причастие, поп что-то даст и уходишь к выходу. По пути по обеим сторонам стоят женщины и дают причастившемуся, что кто имеет – главным образом домашнее, что-либо печёное хлебное, и ты должен брать. Потом выходишь с церкви и начинаешь уплетать. На говенье, таким как я, дома ассигновалась сумма в 7 коп., за которые должен купить свечку и положить пять копеек, копейку должен положить на тарелку при причастии. Конечно, некоторые, особенно старые люди, говели целую неделю, тогда на это дело шло до полтинника.
Не помню, говорил ли я о том, что отец откуда-то узнал, что бы отмолить все свои грехи и попасть в рай, нужно сто раз прочесть псалтырь, а этот псалтырь был объёмистый. Не знаю, по этой ли причине или по какой другой, но отец в церковь ходил очень редко. Но говеть ходил обязательно. Может, в самом деле, хотел прочесть псалтырь 100 раз, может не во что было одеться, а может не хотел видеть попов. Вообще он был ими недоволен и в нетрезвом состоянии всегда всячески их ругал. Отец читал псалтырь по воскресениям, когда шло в церкви богослужение. Читал он его на распев – по церковному. Сколько раз он его успел прочесть, я даже не знаю.
Братья. Всего отец и мать родили пятнадцать детей, из которых одиннадцать мальчиков и четыре девочки. Удивительно то, что девочки более четырёх лет не жили, а умирали. Мальчики были крепче, но, всё равно, с одиннадцати четверо умерло, примерно, в том же возрасте, как и девочки. Старшим ребёнком в семье был Павел. Он выучился пимокатанию и научил этому всех братьев, что стало хорошим подспорьем в хозяйстве на зимние периоды времени; служил в армии и принимал участие в первой империалистической войне. С ним случилась неприятность.
Дело вышло так, что в кабачке мой старший брат Павел выпивал с Игнатием Манджаровым – дядей. Что и как вышло не знаю. Но помню, что Павел Изумцев сказал на нашего Павла что-то оскорбительное. Конечно, Павел-брат был уже немного выпивши, к нему, матом его. Попалась ему в руку галька примерно килограмма на полтора. Он её вложил в рукав и двинул его разок. Тот конечно не устоял и упал на ящики. Когда к нему подошли, то оказалось, что он уже и душу богу отдал. Суд присудил его к 1,5-годичному заключению, но просидев девять месяцев, был амнистирован. После выхода Павла из тюрьмы старшие братья отца попробовали повторить подвиг своего деда Даниила Акименко – переселение «на волю».
После этого случая стали мои братья собираться на так называемую волю. Павел, Михаил и другие продали усадьбы и всё лишнее, оставив только по паре лошадей и бричке, ушли на волю. Откуда они узнали о какой-то воле? Кто им наговорил об этом? Кто смутил и был инициатором? А равно также, в какое место они сходили – я не знаю. Хорошо же знаю, что они ходили в Персию. В саму ли Персию или на её границы и сейчас не знаю. Да, навряд ли, скажут и те, кто ходил. … Оказалось, что воли, как таковой, они не нашли и вернулись обратно. Даже не дошли, как говорят, и до намеченного пункта, а вернулись потому, что оказалась там высокая температура, недоброкачественная вода и нет подходящих условий для жизни, которые они искали. Прибыв обратно в своё родное село Беловодское, откупили обратно проданные усадьбы, начали воспроизводить стройку.
У Михаила были случаи мотовства, шахер-махер и т.п. Ну, о них немного ниже. Недовольство советской властью вылилось восстанием кулачества в январе 1919 года. (Автор ошибается, в декабре 1918 г. – Б. М.) Это недовольство не было уничтожено. Даже в 1922 году мой брат Михаил при моих проводах это недовольство высказал в присутствии многих лиц, а ведь к кулацкой части его никак нельзя было отнести. Эти проводы привели к перемене мной фамилии». «О том, чтобы я не возвращался в армию и школу, особенно меня агитировали тесть Игнатий Колесников и брат Михаил. Последний прямого говорил: «Что, ты опять идёшь защищать Советскую власть? Что она тебе дала? Только грабят, обирают нас, больше ничего!»
Просила и умоляла меня об этом и Таня. (Прим. А. Леонского – Татьяна – первая жена отца, они поженились в 1918, а в 1924 развелись.) Но я им давал соответствующий отпор. Как только собрались все провожающие, сели за столы и начали справлять проводы. В общем, пили и пили самогон. Я от лишней выпивки воздерживался, учитывая неблагоприятную ситуацию и то, что я должен ехать по месту службы. Разошёлся Михаил. Начинает уже высказываться со злобой, направленной против власти. Не молчу и я, начинаю упрекать их в антисоветском поведении. Так длилось 20-30 минут. Потом Михаил кричит: «Я … Советскую власть и тебя вместе с ней!». На это я ответил: «А я … вас, всех присутствующих, вы контрреволюционеры! Не ходите за мной!» Они меня оскорбили, мне было больно. А лучше бы они меня избили, чем так оскорбили словом.
В скором времени после смерти матери (лето 1917 года) приезжает со службы Антон. Как говорил, что он служил в г. Самарканде в каком-то военном госпитале. К концу войны ему надоела тыловая, да ещё санитарная служба. Попросился на фронт. Пустили. Поехал. Воюет «За веру, царя и отечество». Потом получил то, что и многие получали, т. е. ранение. Ранение выразилось в том, что ему оторвало всю ступню ноги. Вылечили, приехал инвалидом. Сейчас говорят «инвалид империалистической войны.
Влас, (Прим. А. Леонского. – Влас родился приблизительно в 1897 году, умер в 1923 году.) в большинстве, жил с Павлом – был холостяком. Будучи холостяком, он своей отчаянностью, смелостью и решительностью для многих таких же парней был грозой. Он являлся красавцем среди всех братьев. Хорошо играл на гармошке. Большим был танцором, за что его и уважали девки. Не помню, в 13 или 14 году у него произошёл конфликт с двоюродным братом Федей Акименко. Они были неразлучные друзья. У них были общие не только деньги, но и оружие.
Во время престольного праздника оба подвыпили. Влас решил покатать на карусели девок, деньги же были у Фёдора, к которому он за ними и обратился, на что получил отказ. На этой почве возникла перебранка. Как было дальше – не знаю, но факт тот, что Фёдор стал уходить от карусели по направлению дома. Влас за ним. Тот убегает, а Влас, настигнув, вонзил ему в спину три раза кинжал. На третий раз он кинжал в теле и оставил. Кинжал тоже был общий. Арестовали Власа. Был суд, получил 1,5 года. Сидел 9 месяцев. Вышел. Как Павел, так и Влас после тюрьмы остепенились.
Через некоторое время пришёл со службы Влас (лето 1917 года). После свержения царского правительства и по призыву Временного правительства «война до победного конца» он пошёл с каким-то ударным батальоном смерти. Приехав в Москву, понял значение «войны до победного конца» и назначение батальонов смерти, т. е. батальоны уничтожения революционного движения. Видя, что он попал в сеть Временного правительства, убегает с батальона и прибывает домой. Жить ему было негде, своего дома не имел, жены тоже. Хотя он был на отделе, всё же мать приняла его к себе. Он ввёл меня, хотя до некоторой степени, в курс переворота. Хорошо пригнанная военная форма, выправка солдата еще больше делали его красивым и стройным.
По его прибытию бродили по улицам и девкам, чаще всего вместе. Были случаи, что находили в одном доме ночлег, т. е. у сестёр. Получил из Беловодска письмо, в котором сообщают, что брат Влас умер. Влас среди нас был особый брат. Вспоминаю, насколько был он жизнерадостен, энергичен, смелый, как у нас говорят, отчаянный. Ему было всё ни что и нипочём. Возьмёт гармошку ли, начнёт танцевать ли – просто любо посмотреть. Когда он был ещё парубком, так от него дрожали все ребята. Среди ребят он командовал парадом. А девки умирали за ним. Они не выдерживали перед ним. Обидно, что смерть Власа являлась последствием царизма.
Он не хотел быть пушечным мясом царизма, а потом и Временного правительства. При Временном правительстве его зачислили в ударный батальон и отправили на фронт. Чтобы избавиться от этого, они с товарищем начали воздействовать на свой организм, главным образом, на сердечную деятельность. Они курили чай, а кипяток заваривали табаком. Это вызывало ненормальную работу сердца и таких освобождали из армии. Так освободили из армии Власа и его товарища. Он был уволен и прибыл домой. Как будто бы, всё прошло. Но через 5 - 6 лет сердце отказало, и он в цветущем возрасте 27 – 28 лет умер.
Про самого младшего брата – Александра. Возвратившись в село помимо всего, я связался с уполномоченным, у которого купил браунинг. Этот браунинг я потом подарил Шуре, а Шура из него застрелился. Было это нечаянно или преднамеренно, так и не установили. Зная такое дело, я бы этот браунинг ни за что не дал бы ему. Про Кирилла. 1924 год. Как то в середине лета я получил от Кирилла письмо, в котором он пишет: «Я дошёл до ручки, или устрой меня учиться, или я себя решу жизни». Не стал я вдаваться в подробности его дела, а пошёл к начальнику школы т. Биязи и спрашиваю у него: можно ли устроить брата учиться? А он спрашивает: «А большой он?». Отвечаю: «Такой, как я». «Пишите, пусть приезжает, устроим» – ответил т. Биязи. Хотя я ему и написал, когда приехать, не выдержало его сердце, примчался. Однажды, рано утром, мне сообщают, что какой-то парень ждёт меня у подъезда.
Выхожу, Кирилл. Поздоровались. Зашли в помещение. Рассказал мне кое-что, а главное, что его заставило такое писать письмо. Говорит: «Остался бы я в Беловодске – мне тюрьмы не миновать. И так из-за ребят три раза сидел в тюрьме, хотя понемногу, но теперь боюсь, что засадят на несколько лет». Оказывается, что он среди своих сверстников имел на них такое же влияние, как и брат Влас. Среди них командовал «парадом». Но стоит какому либо парню оскорбить или побить девочку, того изобьёт до полусмерти. За это он и в тюрьму попадал. И в боязни того, что он может в разгаре кого-то убить, он решил выехать учиться. Кирюша постепенно начал вживаться в военную курсантскую жизнь. В 1924 году я окончил военную школу и получил направление на службу в Алма-Ату.
РАССКАЗ О СЕБЕ.
Я считаюсь уроженцем Семиреченской области, Пишпекского уезда, Беловодской волости, села Беловодского. (Прим. А. Леонского. – Отец родился 16 февраля 1900 года и был крещён на следующий день 17 февраля.) Как я рос первые годы – не знаю. Говорят, что был криклив, упрям и т. д., впоследствии непослушен. Не хотел не только молиться, но даже и учиться молиться богу, за что в наказание привязывали к столбу. Летом было хорошо, а вот мне и подобным мне было очень плохо зимой. Плохо тем, что я не имел, что одеть ни на ноги, ни на голову, ни на себя.
А потому в зимнее время приходилось сидеть дома. Но и дома, где играть – ведь в избе так тесно, а посему приходилось сидеть на печке. Таких, как я, называли печкурами. До пяти лет, а то может быть и больше, мне не покупалась ни одежда, ни обувь, ни шапки. Я всё донашивал после старших, да и у старших не так уж много было, чего одеть. Приучать к верховой езде начали с самого малолетства. В 7 - 8 лет я уже, как и все остальные, ездил работать в поле. Основная моя работа была ездить на припряженной к волам лошади во время пахоты, боронить, ездить на лошади при молотьбе, пасти бычков, согреть чаю и т. д.
Болел я в то время сильно малярией или, как у нас её называли, лихорадкой. Мучила она меня через день и мучила основательно. Уж мать какие только меры не предпринимала, но хины не припомню. Больше лечила по совету знахаря: то крошки пил с водой, которые остаются от кусочков просфор в церкви, то спрыскивали «святой водичкой» и т. д. В общем, что помогло – не знаю, а года через два она меня оставила. Большое удовольствие для меня предоставляло носить старику-врачу (если он только был врачом) печенье, которое мать пекла, или стираное бельё – он обязательно давал копеек несколько. Кроме того, часто играл с детьми попа Леонида. Мать его семейству стирала бельё, и его семья, и он сам были близкие нам.
Были у нас дома самодельные деревянные санки, но их захватывали или просто забирали старшие, а мне тоже кататься хотелось, но было не на чем, и поэтому приходилось делать ледянку. Ледянка делалась так: перед вечером идёшь в коровник, набираешь свежего помёта и делаешь наподобие большой миски. На второй день, тоже на ночь, получившуюся замёрзшую миску переворачиваешь, дно с наружной стороны штукатуришь намоченным снегом и слегка сверху обрызгаешь водой. На следующий день проделываешь дырку, протягиваешь верёвку и можешь прекрасно с горки кататься.
В 1909 году меня отец повёл в школу. Приняли в первый класс. Учитель у нас был Павел Александрович. Первое время я был робок, не смел, боялся что обидят, неразговорчив и т. д., но потом начал осваиваться. Привык, ничего – дело пошло. Интересно отметить, что наше село, в основном, состояло из украинцев, только 15 – 20% были русские. В школе учили на чисто русском языке, об украинском даже и не вспоминали, хотя ученики и были в основном украинцы. Занятия давались мне нелегко, но всё же был не последним. Учился прилежно. Дома помогали братья, главным образом, Антон и отец. Таким путём проучился до весны 1910-го года. С наступлением весны меня от школы оторвали на полевые работы.
Как уже писал, после смерти отца мать вторично вышла замуж за односельчанина Илью Захаровича Захарченко. Жизнь у отчима в 1911 – 15 годах. Новые дом и семья. Приезжаем ко двору, который был на главной улице – шляху. Смотрю, дом хотя и небольшой, но со ставнями, парадный и привлекательный. Главное, что усадьба большого размера с множеством различных построек. Я сразу же подумал, что, наверное, наш новый отец очень богат и нам не придётся переносить нужду такую, как раньше. Я думал, что раз сюда, к новому отцу приехали, а у него всё есть – значит, и у нас будет.
Семья у отчима была большая. Пять сыновей: Михаил 1-й, которого звали Мишка, Михаил 2-й, которого звали Михайлик, Степан, Иван и Николай. Трое старших были женаты, причём у братьев Михаилов жён звали Еленами. Четвёртым был Иван (на год старше меня), а пятым Николай – на год младше. Кроме того было три дочери. Две из них были выданы замуж, а младшая Александра готовилась к этому. Все они были, как их называли, породистые. Конечно, люди взрослые, сильные, крепкие и выносливые. Все Захарченковы были в почёте, их даже побаивались. В общем, я понял, что мне придётся жить в среде, ненавидящей меня, да и к тому же все такие сильные, грубые и мужиковатые.
На 3-й день по нашему прибытию к отчиму стали собираться в горы. Говорят, что поеду и я. Конечно, я был этому очень рад. У меня всегда было стремление к горам и путешествиям по ним. Поехали. Ехало нас человек пять-шесть. Приехали на заимку, которая была от села в верстах 25-и, в горах. Где оказалась небольшая избёнка, огород, построены базы для скота и овец, ну и сенокос. Основная задача заимки состояла в размножении скота. На другой или третий день мне говорят, что я должен пасти баранов. Отказаться я был не вправе, и пришлось приступить к исполнению своих обязанностей.
Приходит осеннее время. Время начала занятий в сельской школе. Учиться ужас как хочется. Вопрос же передо мной громаден – пустит отчим в школу или нет? Ведь учился до этого только два года и считаю этого недостаточным. Моё желание оправдалось – учиться мне разрешили. Начал ходить в школу. Ходил не один, а втроём, т. е. с Шурой и Николаем. Я был в третьем классе, Николай – во втором, а Шура – в первом. В третьем классе проводил занятия Константин Еремеевич. Высокий, худой, длиннолицый. Временами чрезмерно строг. Но, в общих чертах, учил хорошо и, как я заключаю, был справедлив.
Учение, как таковое, теперь мне давалось легко, но больших успехов я не имел. Были случаи, что и без обеда оставляли, в углах стоял, за уши драли несколько раз – в особенности на поповских занятиях по закону божьему. Батюшка Николай (мы его звали «рябой батюшка») особенно умел драть и сильно драл, от него мне больше всего доставалось. Били и смычком во время классного пения, стоял на коленках на парте и т. д. Всё это приходилось испытывать на первом и втором году учения, на третьем ничего особенного не было.
До некоторой степени стал вести себя аккуратнее, а если когда и не подготовлял уроки, так не по своей вине, а вине моих «братьев» – сынов отчима, которые не давали мне готовить уроки, а посылали работать. На репрессивные меры в школе я почти не реагировал, думал – бьют, значит заработал. При плохой погоде мы ездили в школу, т. к. всё-таки ходить было далеко. Ездили верхом, на одной лошади втроём. Обратно же пускали её самостоятельно, замотав поводья не шею. Она приходила домой. Конь был старый, серой масти, смирен, умён, сильный, под кличкой Сирко. Наступила весна. Меня от школы отняли, не дали учиться до конца учебного года. Еду опять в горы, начинаю пасти баранов».
На этом и закончились мои школьные годы. Следующие четыре года только работа в хозяйстве отчима, фактически, батрачество. Иногда заставляли пасти и скот. Приходит время сенокоса. От баранов меня берут, и вместе с другими участвую в уборке сена. Первое время дали грабли и начал я грести, а потом гонял волов с копнами. Вначале погоня волов была как развлечение, т. е. к копне едешь на палках, которые подбиваются под копну, а обратно на копне. Но потом это стало невмоготу и не под силу ввиду того, что дело ведь в горах, где работать очень трудно. По окончании сенокоса меня от баранов взяли на молотьбу хлеба. В основном, работа заключалась в побегушках: ездил на лошади по току и косьбе, пас быков и лошадей, загребал вслед за забираемым хлебом и т. д. Я считался самым меньшим и был обязан быть готовым для всякой посильной мне работе.
По уборке всей ржи возвратились домой в село. Но дело на этом не ограничилось. Меня отправили обратно в горы на ту же заимку. До глубокой осени пас коров. Зиму же частью провёл дом, частью же в горах. Наступила весна 13-го года. Оба Михаила отделяются (создают собственное хозяйство). За воротилу остаётся Степан. Здесь моё положение намного ухудшилось тем, что, не смотря на мои 13 лет, я начал по всем видам работ идти наравне с другими. Плюс к тому Степан начал вести политику по изжитию меня из дома Захарченковых. Раза три бил, бил ни за что.
Продолжение во 2-ой части.
|
