Главная » Статьи » Мои статьи

ВОСПОМИНАНИЯ Ю. А. КРИВОХИЖИНА. ЧАСТЬ 2-АЯ.

Продолжение, начало в 1-ой части.

       К огромному сожалению, боевые действия Великой Отечественной войны стали происходить на чужой территории только с 17 июля 1944 года, оставив за спиной в руинах и братских могилах почти всю европейскую часть СССР. В одной из них, в посёлке Хитромцы Тульской области, лежит мой старший дядя – Кожевников Михаил Викторович, а останки Светова Ивана Фомича, защищавшего подступы к Москве в полосе действия Панфиловской дивизии, односельчане даже собрать не смогли. Фашистская крупнокалиберная мина сработала ювелирно точно, оставив на месте, где был его пулемётный расчёт, лишь глубокую воронку и сапог с чьей-то оторванной ногой.
       Видимо по просьбе отца, председатель колхоза дал указание клубному киномеханику (он же: ответственный за колхозный радиоузел и за всю радиосеть села) установить в комнате правления бригады и в нашей квартире радиоточки – конусообразные тарелки электромагнитного громкоговорителя. Качество звука (по современным оценкам) было очень низкое, но разобрать, что там говорилось или о чём так бравурно пелось, было можно. Вот из этой чудо-тарелки воскресным утром 22 июня 1941 года, мы и услышали о начале Великой Отечественной войны.
       В понедельник в правление колхоза пришли районные газеты и газета «Советская Киргизия», где уже был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о всеобщей воинской мобилизации военнообязанных в возрасте от 1905 года по 1918 год включительно. Папа получил повестку – прибыть утром 30 июня 1941 года на сборный пункт Беловодского РВК, организованный на территории воинской части, которая всегда располагалась на углу улиц Ленинская и Сталинская (ныне улица Ломоносова).
       За предшествующие 5-6 дней он передал все бухгалтерские дела колхоза своему старенькому, но толковому помощнику и утром 30 июня папа, мама, я, Маша, сестра Люба и заметно поникший дедушка, уже были на сборном пункте. Пока не началось формирование команд, мы все успели сфотографироваться у тут же, работающего сноровисто и бесплатно, фотографа от РВК. Через несколько часов все формальности по регистрации призывников и формированию первичных команд были закончены, и комиссар РВК дал полчаса на прощание с родными.
       Что происходило дальше – запомнился на всю жизнь, как будто сейчас это происходило. Невообразимая смесь всех звуков: истошный детский плач, рыдания женщин и мужчин. Тут же: песни, пляски и обещания вернуться домой живыми и с победой. Пили на посошок из стаканов, кружек, пиал... Мама, не отпуская Машу с рук, стояла молча и как неживая: видимо, все слёзы были выплаканы ещё там, в Александровке, когда из репродуктора услышала сообщение о начале войны. Только женщины могут в таком жутком и нечеловеческом крике выразить отчаяние своей души и сознания, получив страшную весть.
       Таких душераздирающих криков и причитаний я наслышался сверх всякой меры за годы войны. А вообще-то, разве можно измерить какой-то мерой человеческое горе? Горе – потому и есть горе, что оно всегда и для всех – безмерное и самое трагичное. Всегда и для всех. Больше всего я запомнил дедушку. Он не отпускал руку папы, гладил, гладил и гладил его голову и щёки... Нет, он не плакал – просто чуть-чуть тряслась его борода, и обвисли его всегда прямые плечи. Смотрел и смотрел, прижимался к отцу, и снова гладил, гладил, не отрываясь от плеча отца.
       Видимо уже тогда, в конце июня 1941 года, задолго до своей нелепой и трагической кончины, он всем своим существом чувствовал, что это и есть те последние секунды, когда он видит своего, самого любимого сына, своего и бабушки Марины «последыша». Ведь им уже было по 56 лет, когда родился папа и когда после этого они прожили в полном ладу и согласии всю свою оставшуюся жизнь только с его, моего отца и мамы, семьёй.
       После проводов отца, мама со мной и Машей вернулись в Александровку. Конечно, продолжать там жить мы не собирались, это очень прекрасно понимал наш председатель колхоза, он только уговорил маму доработать в детском садике до средины осени, когда закончится уборка урожая на полях и в огородах, и когда в колхозе начнётся выплата по трудодням. Мама тут же согласилась. Осенью нам помогли полностью убрать урожай на огороде и перевезти в уже пустующее помещение на бригадном дворе, мама договорилась получить рисом всю оплату за папины и свои трудодни – получилось где-то шесть полных мешков.
      За мешками была поездка в Шавыр (так называлось дунганское село основных колхозных рисоводов). Эта поездка запомнилась маме на всю жизнь - не только по своей запредельной трудности, но и по полученному в этой поездке острому ревматизму ног. От Шавыра (это километров 25-30 ниже Александровки), пришлось везти почти полную телегу мешков риса по плохой дороге и через несчётное число бродов. Застревали колёса, приходилось несколько раз по колено в ледяной воде разгружать повозку и перетаскивать мешки на противоположную сторону брода, там вновь нагружать и ехать мокрыми и закоченевшими до такого же глубокого брода, там начинать всё сначала, и так несколько раз.
       Случилось так, что в начале ноября надо было съездить в Беловодское на колёсном тракторе с прицепом: или за каким-то грузом для колхоза, или просто возвращать трактор в МТС (скорее всего именно это). В конторе колхоза нам выдали проездные документы на право перевозки трактором своих домашних вещей и сельскохозяйственных продуктов (время было военное и любые вольности на дорогах пресекались мгновенно и жестоко), поэтому такие документы были необходимы. Председатель и тут помог маме погрузить в прицеп всё наше нехитрое добро: домашние вещи, мешки с рисом и огородным урожаем, остатки кукурузных кочанов для топки, половину мешка муки, какой-то бидон, литров на двадцать, с подсолнечным маслом.
      Прицеп был нагружен до самого верха, а в уголку, закутавшись в одеяла, приютились все мы. Попрощавшись со стареньким председателем и со всеми, уже хорошо знакомыми на колхозном дворе, где-то в полдень мы благополучно доехали до шлагбаума на въезде в наше село, и через пять километров, наконец-то, заехали во двор нашего дома. Так закончилось наше короткое, но довольно памятное (и в хорошем и в плохом отношении) пребывание в роли временных (по найму) колхозников в дунгановском селе Александровка. Начался заключительный, можно считать, самый трудный этап в жизни семьи и моего детства. Надвигалась зима, а кроме дома и того, что привезли в прицепе, у нас ничего не было.
   ГОДЫ ВОЙНЫ – ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ГОДЫ МОЕГО ДЕТСТВА.
       Вот мы и снова в селе Сталинское (Беловодское), но это было далеко уже не то русско-украинское село, которое нас приютило и обогрело в 1940 году. Время и окружающая всех нас действительность за остаток прошедшего лета и заканчивающейся осени – уже успели разделиться на два, исключающих друг друга понятия: «это было до войны» и «уже после начала войны». Все люди как-то притихли и посуровели, часто стали встречаться совершенно незнакомые дети, старики и женщины – это были беженцы из Молдавии и Украины, успевшие эвакуироваться с территорий, уже попавших под оккупацию фашистской Германией.
       Они очень заметно выделялись на фоне коренных жителей нашего села: молчаливые, вздрагивающие при любом резком звуке, с какой-то раздирающей у всех душу и молящей тоской в глазах. Даже их дети вели себя совсем иначе, чем мы – беловодская ребятня. Они мало смеялись, не играли с нами в военные игры, а если играли, то только за наших и всегда с недетской, а с какой-то особой жестокостью и явной, по-взрослому, мстительностью к «противнику».
       На улице то и дело встречались военные с голубыми петлицами – это в Сталинской средней школе № 2 теперь находилась со всей материальной базой учебная воинская часть, готовившая специалистов аэродромного обслуживания. На бывших спортивных площадках школы (площадка для прыжков в длину и высоту, два волейбольных поля, баскетбольное поле, футбольное поле с беговой дорожкой по периметру, плюс хорошая площадка для стандартного набора спортивных снарядов: шест, канат, лестница и так далее, плюс гордость школы – врытый в землю и оборудованный всем, чем надо, хороший стрелковый тир) разместилась авиационная техника.
       На всей этой площади, почти крылом к крылу разместилось (в общей сумме) больше десятка уже непригодных для боевых полётов, но ещё вполне пригодных для учебных целей истребителей и штурмовиков. Был даже один какой-то и чей-то двухмоторный (толи бомбардировщик, толи какой-то транспортник) был даже один немецкий истребитель с обгоревшей свастикой на крыльях и хвостовом оперении. Почти напротив примкнувшей к улице Фрунзе улицы Ленина (где-то, в начале 70-х годов здесь построили большую остановку различных рейсовых автобусов), в большом здании, с броскими архитектурными надстройками и пристройками к его фасаду, в мирное предвоенное время довольно успешно функционировал ресторан. Теперь здесь разместилась большая пошивочная и сапожная мастерская местного промкомбината, работающая круглосуточно для нужд фронта.
       В конце лета 1943 года началась капитальная реконструкция районного Дома культуры. Нужно было: за счёт аппаратного отсека расширить кинозал; сделать покатым в сторону сцены пол; соорудить для аппаратной просторную пристройку к торцу здания ДК (мы её сразу же назвали «голубятней») и смонтировать в ней новую проекционную аппаратуру; под этой пристройкой, соорудили и оборудовали довольно просторный отсек для генератора автономного питания аппаратной и кинозала. Пошивочная мастерская переехала в специально построенное для неё здание, а в бывший «ресторан» временно (до лета 1944 г.) перевели кинозал ДК и районную библиотеку, которую с большим трудом разместили там, где когда-то была кухня ресторана. Но это было потом, в 1943-м и немного позже.
       Что ещё изменилось в облике села? На станцию круглосуточно прибывали товарные составы с каким-то промышленным оборудованием, которое выгружали на территории свеклопункта. Сразу же за ним, левее нефтебазы и в сторону гор, во всю мощь развернулись работы по строительству очень большого кирпичного завода и карьеров для добычи, как оказалось, первосортной глины для кирпичей. Правее и на значительном расстоянии за посёлком завода «Керамик» полным ходом развернулась планировка огромной территории под будущий сахарный завод. Это его технологическое оборудование, привезённое к нам откуда-то с Украины, ждало своей очереди на перевозку по уже строящейся железнодорожной ветке от станции к будущему заводу. Первую тонну его сахара страна получила к концу осени 1944 года.
       Прекратились работы на строительстве канала БЧК, но зато они усилились на всех участках строительства автотрассы в сторону городов Ош, Фрунзе, Алма-Ата. Пивзавод почти полностью перешёл на выпуск спирта и ещё чего-то для нужд фронта. Перед въездом на территорию МТС был построен контрольно-пропускной пункт, а его территория по всему периметру стала строго охраняться. Некоторые цеха, бывшие когда-то чуть ли не проходным двором, стали работать в секретном и круглосуточном режиме. Вот те основные перемены, которые произошли в мирном украинско-русском селе Сталинское за короткий срок после 22 июня 1941 года.
     Где-то в сентябре 1941 года мы получили первое долгожданное письмо с фотокарточкой от отца, в котором он пишет, что он в учебном подразделении и далеко от фронта и что второе письмо он напишет уже с какого-то нового места назначения. Этим местом был окружной госпиталь № 301 в Хабаровске, куда он, как бывший бухгалтер, попал в отдел хозяйственного обеспечения на должность завсклада. Отец рассказывал: за окном полуторакилометровой ширины Амур, а в госпитале больные едят селёдку из бочек Каспийского или может быть Аральского улова и посола. Уговорил начальство создать команду из выздоравливающих и добыть несколько сетей. В свободное от службы время с этой командой занялся ловлей рыбы для кухни госпиталя.
       После первых же выездов в затоны Амура, госпиталь прочно перешёл на вот такой «подножный корм», а отцу за ценную инициативу и деловую хватку, присвоили звание младшего сержанта и повысили в занимаемой должности. Вторую фотокарточку, датированную 19.03.42 годом, с сержантскими знаками отличия в петлицах и в добротной гимнастёрке, отец прислал в последнем письме из Хабаровска, где прослужил до ноября 1942 года. Следующее письмо уже было с действующего фронта.
       Из истории Великой Отечественной войны известно, что после победоносной зимней кампании 1941/42 года образовалась извилистая линия фронта с большими выступами, как в сторону расположения советских войск, так и в сторону фашистских. Наибольшее значение придавалось району Харькова – чрезвычайно важному стратегическому узлу обороны противника на Юго-Западном направлении. Вот сюда, в это пекло войны, из Хабаровска папа и попал в ноябре 1942 года.
       А с февраля 1943 года и почти до конца войны он уже участвовал в активных боевых действиях 38 армии 4-го Украинского фронта (бывший Центральный, затем Степной и 1-ый Украинский); в составе 70-ой гвардейской (бывшей 138-й), Глуховской, дважды ордена Ленина, дважды Краснознамённой, орденов Богдана Хмельницкого, Суворова и Кутузова стрелковой дивизии; 205 стрелкового полка, имеющем на знамени семь боевых наград. В июне 1944 года папа стал членом ВКП(б).
       Ещё одна фронтовая фотография была уже в 1944 году (дата – 22.05.44 г.). Здесь он уже гвардии старшина с двумя боевыми орденами и медалью, и со своими фронтовыми друзьями. Прибыв на фронт, папа почти сразу и до конца войны стал занимать офицерскую должность, поэтому, где-то с февраля-марта 1943 года мама начала получать в отделе снабжения Сталинского РВК всё, что было положено по его денежному и вещевому аттестату.
       Одной из очень серьёзных проблем, с которыми пришлось столкнуться сразу же после возвращения в наше село, была проблема топлива. Дедушка был занят огородом и всякими поделками по дому: расширил кладовку, переложил печь по дунгановскому образцу, вместо традиционной русской печи. Теперь в доме была только обычная плита с духовкой и очень просторной лежанкой. По высоте она была немного выше плиты, а дымоход от плиты очень хитро змеился несколькими коленами под лежанкой, и только затем соединялся с трубой.
       Видимо дедушка при каждой поездке к нам в Александрову зря время не терял, и всякий раз увозил отсюда очередную полезную информацию: и по устройству вот такой печки, на которой ему с бабушкой было очень хорошо зимой согревать свои старые косточки; и по способам длительного хранения новых для него овощей и фруктов; и как лучше всего защитить деревья в саду от лютых ушастых злодеев, которые почему-то облепиху в русле реки Аксу не обгрызают, а на сады зимой делают опустошительные набеги.
       Мама этот парадокс объясняла так: «Белая колючка (облепиха!), это и есть та самая Волчья Ягода, про которую даже все зайцы знают. Поэтому её оранжевые ягоды, даже одну, никогда на вкус не пробуй – умрёшь сразу же!» Дедушка в какой-то степени соглашался с этим, но лукаво улыбался, слушая вот такое объяснение мамы, и тут же излагал нам свою версию. По его очень твёрдому убеждению, зайцы не такие уж дураки, чтобы зимой начисто обгладывать облепиху и тем самым уничтожать прекрасную защиту того места, где живут. А красивые ягодки они не едят лишь только потому, что они не куры, для которых съесть червяка или склюнуть провонявшуюся зернинку в навозной куче – всё едино. А всё потому, делал окончательный вывод дедушка, что лишь в одной голове самого глупого зайца мозгов больше, чем у всех кур в самом большом курятнике, причём – вместе взятых!
       Поэтому они и бегут сады глодать, а не белую колючку с ягодами есть – с улыбкой подводил черту под вспыхнувшей в очередной раз вот такой дискуссией. Глядя на улыбающегося дедушку, я был на все 100% уверен в том, что уж он-то обязательно, и не один раз, пробовал на вкус ту самую оранжевую ягодку и ничего – жив-здоров, вот даже улыбается. А с другой стороны – может быть и мама права? Ведь недаром бабушка говорит, что для дедушки разжевать и съесть за один раз сухой стручок жгуче-горького перца или там морковку с грядки – разницы никакой. Она-то дедушку давно и лучше всех нас знала.
        Насчёт перца – это точно. Я сам несколько раз видел, как он: и там, в Можаровке, и здесь в Беловодском, зимой заходил в дом весь заиндевевший, с сосульками на усах и бороде, не раздеваясь, растирал уши, а сняв верхнюю одежду, доставал из шкафчика стручок красного перца и заветный графинчик. Наливал из него пол стакана водки, разминал в нём перец до тех пор, пока водка не становилась розовой, а все семечки были на дне стакана, выпивал всё это одним махом, разглаживал усы и бороду, крякал от удовольствия и с улыбкой подмигивал мне.
       Он объяснял нам, что это первейшая и не раз проверенная защита от любой простуды. От полстакана водки, да ещё с мороза, ещё никогда, нигде и не один русский мужик не хмелел. Водка же с перцем – так разгоняет кровь по телу, что человеку сразу же становится тепло, уютно и хорошо на душе. Ты внучёк это хорошо поймёшь, когда станешь совсем большим, а пока, идя на улицу, одевайся потеплее, вот тебе и всё лекарство от простуды.
       Топливную проблему мы с дедушкой старались решать путём периодических походов с топором в ближайшие заросли облепихи, которой были целые леса по руслу реки Аксу. Рубили прочные как из железа ветки (порой толщиной в оглоблю) и, сколько могли дотянуть волоком, обеспечивали дом топливом на два-три дня. Иногда нам помогал Степан Яковлевич – давал лошадь и большие сани, тогда мы обеспечивались отличным топливом, чуть ли не на месяц. Так прошла суровая зима 1941/42 годов. Дедушка иногда ловил силками зайцев, но их стало заметно меньше, чем было в первую нашу зиму в Киргизии. Видно умельцев ловить их таким способом, стало гораздо больше, чем раньше.
       С наступлением весны все силы нашего дома были брошены на дальнейшее расширение огорода и молодого сада, так как несколько деревцев так и не прижились, а камней по всему огороду стало ещё больше, чем было в первый год. Они как будто выросли из земли, словно грибы после дождя. Старожилы нас успокоили – здесь это нормальное явление, так как земля промывается, оседает и так далее – вот крупные камни и выходят на поверхность. За два года мы успели выложить из этих камней довольно внушительную окантовку по периметру огорода и сада. Даже Маша топталась по двору, собирала веточки и всякие щепки и относила их к летней кухне – так она помогала бабушке по хозяйству. Мама весной 1942 года опять устроилась воспитателем в какой-то детский сад районного значения – в доме нужно было иметь хоть немного, но регулярно наличные деньги.
       Ещё в Александровке маме удалось сравнительно дёшево купить большое количество (на два-три десятка платков) отличного козьего пуха, поэтому всё свободное время, она и бабушка занимались привычным для оренбургских женщин занятием – обработкой пуха и подготовкой пряжи для вязания пуховых платков на продажу. Однако, всё дело упиралось в наличие тонких, но крепких ниток для основы пуховой пряжи. Такие нитки был страшным дефицитом. В конце весны я со своими друзьями нашли в районе строительства БЧК заброшенную, скорее всего, мастерскую по ремонту строительного инвентаря. Там было много обрезков и обломков досок, щепок, гнутых гвоздей, колёс и осей для тачек и даже топор и несколько не очень поломанных тачек.
       На следующий день, рано утром, выпросив у Степана Яковлевича лошадь с телегой, мы с дедушкой за два рейса собрали там всё, что могло гореть в печке или пригодиться когда-то в хозяйстве. Одну тачку капитально отремонтировали и отдали хозяину лошади, на базе другой – я сам потом сделал очень облегченный вариант тачки под свой рост и руки. Дедушке очень понравилась моя работа. В качестве оценки, он сказал, что я уже стал почти настоящим мужиком и могу в доме делать любую мужскую работу. Этому, почти мужику, с 18 января 1942 года пошёл восьмой год.
       Помня, с каким трудом приходилось отапливать дом прошедшей зимой, я во двор тащил всё, что находил за селом для использования в качестве топлива: от засохших коровьих лепёшек, до маленькой ветки и любой палки. Стало какой-то необъяснимой обязанностью собрать ежедневно за селом, где всегда пасётся или отдыхает стадо домашнего скота, не менее двух мешков этих самых лепёшек. Вот тут-то и пригодилась сделанная мною тачка. Вокруг карьеров, где осуждённые за что-то люди (их лагерь тогда находился рядом с Беловодском, возможно даже по дороге в Карловку) брали и грузили на машины гравий для отсыпки дорожного полотна, образовались большие кучи высохших кореньев и веток облепихи.
       Узнав случайно, что они собираются их сжигать, я со слезами на глазах рассказал их охранникам, как бедствовали мы прошедшей зимой от недостатка топлива, и как я сейчас повсюду за селом собираю всё, что может гореть в печке. Не знаю почему, но, видимо, пожалев худенького мальца, мне разрешили всё это богатство перевезти домой. За три-четыре дня я завалил двор огромной кучей такого великолепного сушняка. Осталось перерубить его на мелкие дрова и аккуратно сложить под небольшим навесом. А это уже было не делом, а просто удовольствием, благо теперь у меня был свой очень хороший топор. Тот самый, что я нашёл у БЧК, а сделал новое топорище к нему и отточил – мой дедушка.
       Дел по дому, как и у всех моих друзей, было много, но это не значит, что мы забыли про детские игры и другие развлечения. Играли под вечер в военные игры, прятки, лапту. По соседству с нами было три места, где в определённые дни недели показывали кино: В клубе «Дорстроя», в ДК и в воинской части. Причём, в воинской части – на улице, три раза в неделю и бесплатно. В ДК был вход только по билетам, в «Дорстрое» тоже, но кроме своих рабочих. Вот только что-то не помню, чтобы за эти 3 года я покупал хоть бы один билет – мы, мальчишки и девчонки, всегда находили способы и лазейки проникать в смотровой зал бесплатно.
       Почти каждый день один-два взвода из лётной части проходили мимо нас с винтовками и мишенями на щитах на стрельбище, которое соорудили против бойни, у высокого и очень крутого берега реки Аксу. К обеду, отстрелявшись, они все возвращались в часть, а мы, как ненормальные, бежали к стрельбищу и кто, чем мог и как мог, ковырялись в том месте горы, куда врезались после мишени пули. Любая пуля была ценной находкой, но чрезвычайно ценной была именно та, которая, не встречая твёрдых препятствий, полностью сохранила свою форму.
       Эту находку и найденную тут же на стрельбище винтовочную гильзу, вначале хорошо полировали пылью на промасленной тряпочке, затем на куске войлока от валенка доводили обработку такого макета патрона до зеркального блеска. Пуля и гильза, прошедшие все стадии такой полировки, были предметом острой зависти любого неудачника-пацана. Моей визитной карточкой была настоящая винтовочная (на пять патронов) обойма, полностью снаряженная такими сияющими «патронами».
       Деформированные пули проходили дальнейшую обработку: они, тут же в реке, отмывались от глины, разбивались на камнях до разрыва оболочки (если она была ещё не разорванной стальным стержнем) и складывались в припасенную консервную банку. Разжигался костёр (о способах добывании огня – отдельный разговор) и начинался технологический процесс извлечения свинца и стального сердечника из бывшей пули. Сердечники котировались как некое приложение к рогатке. Всякий, уважающий себя мальчишка, непременно имел такое личное оружие.
       А вот зачем нужен был всем нам, добытый таким способом, свинец – даже сейчас, спустя 66 лет – это, скажу вам, великая тайна за семью печатями. Вот нужен был – и всё! Умри, но обзаведись хоть одной, хоть небольшой кругляшкой такого металла. Это тоже была, своего рода, визитная карточка настоящего пацана, как когда-то золотая пайса у тайного агента властителя Вселенной Чингиз-хана. Часто свинец использовался как твёрдая «валюта», или как обменный товар при всевозможных бартерных сделках в мальчишеском сообществе. На этом, пожалуй, практическое и массовое применение свинца заканчивалось.
       Добыча огня в жизни беловодских мальчишек военных лет, занимала не менее важное место, чем добыча свинца из найденных в земле пуль на стрельбище. Но тут неоспоримо главенствовало практическое применение двух, вполне доступных метода добычи огня и один вспомогательный – так обычные спички стали символом мирного, довоенного, времени. Первый доступный метод - увеличительное стекло. Как всякая интеллигентская роскошь, увеличительное стекло имело и неоспоримо-превосходные качественные стороны, так и очевидно-явные недостатки. Оно сразу становилось обычной красивой стекляшкой в пасмурные дни и, особенно, в ночное время.
       Второй способ – известен с тех времён, как только наша прародительница – первобытная обезьяна слезла с дерева, научилась свободно ходить на задних конечностях и рассталась с хвостом. Это всем давно знакомый комплект огниво: кремень–кресало–трут. Неказистый на вид и примитивный по способу применения набор, но зато – круглосуточный и всепогодный, что играло и играет, решающее значение во время дефицитности спичек. Третий (вспомогательный) – требовал выхода на улицу, поиска трубы над домом, из которой валил дым, пробежки с совком к этому дому, с единственной целью – разжиться горящими угольками из его печки.
       Кремень искали в россыпях гальки и валунов реки Аксу, причём такие, красновато-коричневые с бело-серыми отливами камни, там были не редкость. Изготовление хорошего трута было трудоёмким, но довольно-таки увлекательным занятием. Бралась сердцевина довольно толстого стебля подсолнуха (чем толще, тем лучше) высушивалась на плите или сковородке до рассыпчатого состояния и растиралась в пыль. В копру из бинта или (на крайний случай) в тонкий слой ваты втиралась эта пыль (ровно и обильно), затем этот слой слегка увлажнялся, скручивался, хорошо сушился – и качественный трут готов.
       С третьей составляющей огнива дело обстояло куда как сложнее, чем с первыми двумя. Только стальная полоска, толщиной в два-три миллиметра, годилась для такого дела. Практически же, для такого применения годился: или кусок старого плоского напильника, или что-то похожее со свалки у кузницы «Дорстроя», или кусок рессоры – отпущенной, отрубленной, выкованной как надо и после этого – снова закалённой в воде. Благодаря тому, что отец моего друга детства Женьки Доценко был главным механиком «Дорстроя», мы имели свободный доступ в кузню.
        Помогали там качать меха для раздувания горна, поэтому – вся шестёрка друзей имела качественно выкованные и закалённые кресала. Привычного теперь для всех уличного освещения тогда и в проектах не было, поэтому на небе, во всей своей первозданной красоте, сиял Млечный Путь, а около домов, то там, то здесь (как теперь от ночной электросварки) снопами вспыхивали и рассыпались искры. Это мы, мальчишки, самозабвенно трудились, высекая кресалом из кремнёвого камня потоки ярко-огненных брызг.
       В это лето я научился держаться на воде и плавать. Помогли мне в этом моя старшая двоюродная сестра Люба Свиридоненко (1926 г.) и её подружка Нина Сологубова. Основными местами нашего купания были: или заполненные до краёв две большие ямы в русле реки Аксу - от выбранного гравия для дороги (это в каких-то 800 метрах от нашего дома, а от дома Сологубовых – не более 500), или, проточный пруд малярийной станции. В ямах вода была всегда очень чистая и тёплая, но часто застоялая, а в пруду всегда прохладная и свежая. Поэтому мы чаще купались там, за селом, хоть расстояние до пруда было почти в четыре раза больше, чем до тех ям.
       Методика обучения была удивительно простая. Эти две подружки поймали меня, схватили: одна за руки, другая за ноги; раскачали на плотине и по счёту «три», швырнули в воду. Инстинкт выживания сработал чётко, хоть я при этом и нахлебался воды сверх всякой меры, но всё-таки выкарабкался на берег. Дав мне немного отдышаться, откашляться и прийти в себя, они снова поймали меня, и процесс обучения плаванию по такой методике продолжился. Так повторилось и в третий раз, а на четвёртый – я уже сам напросился раскачать меня посильнее и забросить подальше, что они и сделали с очень большим удовольствием. Так я, за каких-то полтора-два часа, летом 1942 года научился держаться на воде и плавать, за что до сих пор благодарен своим учителям.
       В кино, вся наша шестёрка и ещё живущие рядом три-четыре девчонки, чаще всего бегали в воинскую часть. Немного дальше, чем в «Дорстрой», но зато на свежем воздухе и, самое главное, отношение к нам, к детворе, там было намного душевнее и как-то даже роднее, чем в ДК или в «Дорстрое». Видимо, каждый из призванных в армию с началом войны видел в нас кого-то из своих детей, и, глядя на нас, вспоминал о них. А доживут ли они до Победы и увидят ли их вновь – никто не знал. Поэтому, нет-нет, да и прижмёт кто-нибудь из них кого-нибудь из нас к себе: ласково взъерошит волосы на голове; сунет в руку специально припасённый сухарик, а девчонкам кусочек сахара.
       Мы это всегда мгновенно чувствовали, очень ценили и в свою очередь тянулись к ним. Нам тоже в то время остро недоставало вот такого, по-отцовски мужского внимания и ласки. Но мы были мальчишками, а жить в таком возрасте без шалостей, каких-то проделок, или даже шкоды, сами понимаете – ну никак нельзя. Неестественно, и против всех законов Природы это. Нас неудержимо влекло к тем самолётам на территории школы, особенно после того, как посмотрели почти подряд фильмы «Чкалов», «Небо Москвы», «Пятый океан», «Истребители», «Подводная лодка Т-9» и другие. Мы несколько раз, иногда даже довольно близко подходили к группам обучающихся солдат, вначале нас прогоняли, однако, запомнив таких настырных завсегдатаев кинопросмотров и учебных занятий, быстро перестали обращать на нас внимание и даже стали подпускать поближе.
       И чудо свершилось! Однажды, перед уходом на обед учебных групп, их руководитель разрешил часовому на полчаса допустить нашу компанию вон в те и те истребители и штурмовики, предупредив нас строго, чтобы ничего не крутили в кабине, а только посидели тихонько и осмотрели там всё внимательно. Есть же наивные люди и среди военных начальников! Неужели может мальчишка военного времени, бредивший самолётами, а во сне видевшим себя только лишь Сталинским Соколом с орденами и медалями – попав в кабину истребителя, так ничего там не трогать и не крутить? Часовой это понял сразу, как только мы разбежались по «своим», на полчаса, самолётам.
       Когда в части начался обед, а на спортивном поле школы остался лишь тот часовой и мы в кабинах – что тут началось! Каждый из нас тут же стал суровым возмездием и грозой для всех фашистских извергов. Ревели, брызгая слюной по кабинам, наши моторы; посылались от себя, на себя, вправо и влево штурвалы; дёргалось и нажималось в кабинах всё, за что можно было дёрнуть, что-то в них нажать, повернуть, или покрутить.
       Самолёты то круто падали вниз, то вертикальной свечой взмывали вверх, то немыслимыми разворотами уходили от пулемётных трасс «Мессеров», то мгновенно заходили им в хвост и рвали ненавистных фашистских гадин в клочья – сразу со всех стволов пушек и пулемётов. Никто тогда не думал, что в самый решительный момент могут кончиться боекомплекты снарядов и патронов в пулемётных лентах, но каждый из нас был готов повторить подвиг младшего лейтенанта Талалихина, капитана Гастелло, или даже подполковника Сафонова.
       Бой в небе над центром Беловодского разгорелся самый яростный и беспощадный. Часовой, прислонившись к дереву, только качал головой и смеялся, слушая рёв моторов, грохот пушек и победный треск крупнокалиберных пулемётов. Видя, как в этих самолётах всё трясётся, как со скрипом шевелятся рули горизонтальных и вертикальных поворотов, видимо опасался лишь одного, что вот-вот-вот все они сорвутся с тросов и растяжек и свечой уйдут в небо навстречу врагу.
       Спасло от такого происшествия лишь то, что очень скоро на поле должен был появиться разводящий с новой сменой. Часовой, как договорились, несколько раз громко свистнул и мы, выскочив из кабин, немедленно удрали в соседний сад. Там, отдышавшись и немного остыв от героической схватки с армадой фашистских стервятников, перебивая и дополняя друг друга, обменивались деталями только что приобретённого опыта воздушного сражения, и взахлёб рассказывали, сколько и как каждый из нас уничтожили боевых самолётов фашистских нелюдей.
      В другой раз, не дожидаясь такого разрешения, но дождавшись ухода на обед, мы вновь, теперь уже самовольно, проникли в кабины. Но, не всегда была коту масленица! Как только зашевелились хвостовые оперения и элероны на крыльях – нам тут же приказали заходить на посадку, и вся наша дружная компания была поймана и посажена на гауптвахту. В процессе индивидуальной беседы с каждым, дежурный по части окончательно убедился, что мы не только не хотели украсть и угнать куда-то самолёты, но часок-другой - подежурив в небе, дать хоть раз спокойно пообедать и отдохнуть солдатам и командирам части.
       В благодарность за такую трогательную заботу о воинах Красной Армии, дежурный по части приказал выдать нам по солдатской кружке ещё горячего клюквенного киселя с ломтиком хлеба. Взяв от каждого из нас самое твёрдое обещание - до конца войны никогда не лазить по самолётам воинской части и отпустил всех нас по домам. К своим мамам. Не знаю как другие из нашей шестёрки, но с того дня и до сих пор, я даже не заглядывал в кабину пилотов, не то, чтобы хоть на пол минуты там присесть где-нибудь.
       В среднем танке, в тяжёлом танке, в САУ-75 и ИСУ-122, как говорят в Одессе: «Всегда Вам наше, пожалуйста!», даже в моём личном деле была запись о том, что я в училище когда-то прошёл начальный курс обучения вождения танка и даже, в случае чего, могу заменить механика-водителя среднего танка. А вот Сталинского сокола из меня, к сожалению, никак не получилось, так как когда-то отборочную медкомиссию по зрению не прошёл. Не сподобился, так сказать, в бойца самых жестоких воздушных схваток.
       Вот так закончилось моё босоногое детство и, с 1 сентября 1942 года, началась новая полоса в моей жизни: учёба в начальной школе на том бригадном дворе колхоза «Красная деревня», о котором я упоминал немного раньше. Затем, в (1945–1953) годах - учёба в Сталинской средней школе № 2, которая с 1944 г. вновь стала обычным общеобразовательным учебным заведением. Директором первой моей школы был Даниил Парамонович Парамонов, а преподавателем в этой же школе была его жена – Надежда Самуиловна Парамонова.
       Моей самой первой учительницей была ровесница мамы и её хорошая знакомая – Надежда Николаевна...– фамилию, к сожалению, уже забыл. Когда я хочу представить себе учителей старой закалки и формации, то всегда память почему-то останавливается на этой семье сельских учителей-подвижников - Парамоновых. Видимо, в моём понимании, они всегда были и останутся образцами идеальной честности, примерного трудолюбия, тактичности и профессиональной преданности великому делу - делу на ниве просвещения.
       С началом войны централизованное снабжение школ нашего района всем, что было необходимо для создания нормальных условий в учебных процессах, резко сократилось. Розничная торговля школьными учебниками, карандашами, тетрадями, книгами, чернилами и т.д. – упала до минимума, затем (начиная с лета 1942 г.) полностью заменилась распределительной торговлей через школы. Снабжение всеми учебниками до 1948 года стало бесплатным, но только через имеющиеся в школах библиотеки - с обязательным бережным хранением и возвратом в конце учебного года. Занятия во всех школах были только в одну смену.
       Торговля книгами и канцелярским ширпотребом с весны 1943 года вообще прекратилась, даже районный магазин «Культтовары» до конца весны 1944 г. был закрыт под благовидным предлогом – «На ремонт». Правда, перед самым началом торговли его действительно значительно расширили и сделали более удобным для продавца и покупателей. Книжная торговля возобновилась тоже весной 1944 года, но уже в новом только книжном магазине, который был почти напротив массивного одноэтажного здания Райкома. Все эти предвестники Великой Победы были потом, а пока надвигалась суровая зима 1942/43 года.
       В архиве этой школы хранились старые, отличного качества тетради в косую линейку, исписанные образцовым каллиграфическим подчерком учеников-отличников предыдущих поколений. За неимением тетрадей, а также из чисто педагогических соображений, их раздавали нам, уже для нашей писанины на полях между строк. Именно эти тетради служили, для нас – первоклашек, образцами для подражания и отличными, по наглядности, учебными пособиями в становлении подчерка. Стыдно было видеть свою двойку рядом с пятёркой того ученика, который когда-то так красиво писал в этой же тетради – вот и старались писать примерно как они.
       В школьных запасниках Даниила Парамоновича, в режиме строгой экономии и рационального расходования, было достаточное количество чернильного порошка, чистых тетрадей, мела, карандашей, ручек и стальных перьев. Так что, благодаря ему, мы гораздо слабее испытали всё то, что выпало испытать ученикам в других начальных школах села. Единственным, чем не располагал в своих кладовых запасливый, рачительный и весьма предусмотрительный Даниил Парамонович, так это топливом. Мы в плохо отапливаемых классах зиму просидели в верхней одежде и шапках, а чернильницу-непроливашку, чтобы оттаяли и не замерзали в ней чернила, держали под одеждой и ближе к телу. Со всеми вытекающими из этого печальными последствиями.
       При всех начальных школах района, где-то до конца учебного 1945 года, по распоряжению райкома Партии, было организовано бесплатное и довольно щедрое (по тому времени) дополнительное питание учеников после занятий. То была глубокая тарелка жидкой кукурузной или овсяной каши, сдобренная столовой ложкой растительного масла или комбинированного жира, хороший ломоть свежего хлеба (из колхозной пекарни) и солдатская кружка (почти 1,5 стакана) сладкого чая, иногда компота, или киселя. Из школы мы всегда уходили сытыми и иногда даже прихватывали с собой почти весь ломоть того хлеба.
       Я несколько увлёкся подробностями начала школьного периода и всем тем, что было с ним связано с первых его дней. Поэтому вернусь к концу лета 1942 года. Параллельно ребячьим играм и забавам, продолжалась усиленная заготовка топлива на зиму, а во дворе для него, насколько позволили наши скудные силы и возможности, я и дедушка расширили, крытый, чем попало, сарайчик. Урожай с огорода собрали хороший, небольшая пристройка и кладовка были забиты мешками с картошкой, кукурузой, солениями и так далее – всем, тем, что собрали с огорода. На зиму и весну к нам подселили четырёх водителей грузовых машин «Дорстроя», которые иногда привозили кое-какое топливо, делились с нами мясными консервами, а мама за это – солениями из бочек.
       Жили, конечно, тесно, но дружно. Работы по отсыпке полотна дороги велись уже почти за шлагбаумом, поэтому, как только ударили январские морозы – забой скота на бойне заработал в усиленном режиме и шоферов «Дорстроя» стали иногда привлекать к перевозке замороженных туш баранов и другого крупного скота на железнодорожную станцию. После перевозок они часто приносили с собой в ведре бараньи или даже говяжьи внутренности: кровь, сердце, печень, куски жира и т.д. Тогда из всего этого кое-что выделялось и нам. От самого «Дорстроя» мама получала какую-то оплату за постой шоферов, что тоже помогало сводить концы с концами.
       Была ещё одна, существенная, но вполне объяснимая, проблема в семье. Я стремительно рос, и вся моя одежонка и обувь, не износившись, уже становилась непригодной к дальнейшему употреблению. Что-либо подходящее для меня – можно было приобрести только на рынке. И то не всегда, и только за бешеные деньги, или в обмен на продукты. Так было, конечно же, со всеми моими сверстниками.
       В то военное время среди подавляющего числа тружеников тыла страны и их детей, таких понятий, как красивая обувь или элегантный вид одежды – просто не существовало. Главное, чтобы ногам и телу было тепло и, конечно же, чтобы была не совсем уж убогая рванина. Я, например, зимой в первом и втором классе носил солдатские ботинки 40-го размера. Было очень неудобно ходить, но зато ноги никогда не мёрзли. А верхней одеждой почти у всех нас была традиционная ватная фуфайка. Их тогда в неисчислимом количестве шили всюду по всей стране.
        Новая дорога на улице Фрунзе была настолько ровно укатана машинами и санями, что превратилась в ледяную ленту, кататься на коньках по ней – была мечта каждого, но далеко не у каждого были настоящие коньки. Однако, и, как правило, их заменяли какие-либо примитивные самоделки, или просто подошвы обуви. 18 января 1943 года было воскресенье, в этот день мне исполнилось 8 лет. В то время, торжественно поздравлять и делать подарки имениннику не было столь обязательным ритуалом, как сейчас. Именно поэтому такие подарки в те годы для всех нас были очень ценными и запоминающимися на всю жизнь, особенно если они были не формальными, а от всей любящей души.
       Именно в этот день мама, дедушка и бабушка подарили мне настоящие коньки, выменянные накануне за что-то у жившей по соседству семьи эвакуированных. Счастливее меня, наверное, не было во всей Киргизии. Так что в оставшуюся часть зимы я с друзьями только тем и занимались, что по очереди катались на этих коньках и в драках отбивались от чужих взрослых ребят, пытавшихся любыми способами их у нас отобрать.
       Наступила весна 1943 года. Я довольно сносно, хоть и медленно, но уже умел читать, поэтому записался сразу в две библиотеки – в нашу школьную и в районную при ДК. Первыми моими книгами были, естественно, сказки: русские народные, киргизские, сказки Шехерезады «Тысяча и одна ночь», сказки Пушкина и Толстого. А книгу «Приключения Робинзона Крузо» я уже полностью прочёл всей семье: дедушка, бабушка и мама с Машей на руках чинно сидели на той самой лежанке, а я за столом у керосиновой лампы читал им эту замечательную книгу. Приятно было самому стараться прочесть в очередных письмах папы похвалу в мой адрес и делать приписки в маминых письмах.
       К концу зимы: или по причине частого переохлаждения, или по какой-то другой причине, но меня начали мучить чирьи – причём, только на ногах и сразу по нескольку штук. Шрамы, величиной в пятак, до сих пор напоминают об этом периоде. Не успели они пройти, как прилепилась новая напасть – с началом летних каникул я серьёзно заболел малярией. В наших местах тогда это была самая распространённая азиатская болезнь. Весь июнь 1943 года я сам посещал медпункт малярийной станции, где таким, как я ежедневно делали противомалярийные уколы и снабжали порошками хинина. Болезнь, наконец-то, отступила, но мне было запрещено купаться в водоёмах и переохлаждаться.
      Малярийная станция в селе начала успешно функционировать сразу же после установления на территории Киргизии Советской власти. Те, кто жил здесь ещё до 1917 года, вспоминали, что басмачи и белоказаки в жутких противостояниях Гражданской войны рушили и сжигали здесь всё, что устанавливали и строили для всего народа сторонники нового мироустройства в стране. Но школы, больницы и организации по выявлению причин существования таких, весьма характерных для этих мест азиатских болезней – как ришта (волосяной подкожный червь только в теле человека), трахома, оспа, малярия, холера и чума – не только не трогали, но обязательно их защищали и всегда давали очень дельные советы.
       Я уже писал, что мама стала ежемесячно получать в РВК по денежному и вещевому аттестату некоторое количество денег и продуктов питания. Кроме соли, всё было хорошего качества, а такой крупнозернистой и серо-сизой соли я больше нигде и никогда не видел. Её приходилось, прежде чем сыпать в солонку, хорошо растолочь в чугунной ступе. О такой роскоши, как белая соль-экстра мы только вспоминали. В соседнем с Яблоневым ущельем, ближе к вершине хребта, был огромный котлован, видимо, образовавшийся в результате обвала карстовой пещеры во время катастрофического землетрясения 1880 года.
       Окончание в 3-ей части.

Категория: Мои статьи | Добавил: Борис (01.02.2018)
Просмотров: 542 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0